я не выжму из повара что-нибудь необыкновенное!
Приятно было сидеть на веранде в плетеных креслах. Принесенные Калишем свечи и красное вино создавали атмосферу уюта. Снизу до них долетали туристские песни, громкий смех, а они молчали.
Первым заговорил Гинек:
— Когда я был маленьким, то вбил себе в голову, что буду летчиком. — Он отодвинул фужер. — Однажды я смастерил из трех дощечек самолет, прибил его к палке и представлял, будто я кружу над Йемнице, а ребята внизу кричат: «Гинек, ведь это Гинек Ридл!» — Он улыбнулся. — Я просто помешался тогда на авиации. Помню, в восьмом классе сбежал со школьного концерта и пошел в районный военный комиссариат с просьбой направить меня учиться на летчика. Мне сказали, чтобы я как следует учился в школе, что будущих нилотов выбирают из тех, у кого лучше оценки. Это была катастрофа, ведь я имел четверку по пению, да и ту мне ставили из милости, чтобы не портить ведомость. И хотя я не понимал, для чего пилоту нужно пение, я поставил себе цель получать по этому предмету одни пятерки. Я даже изучил нотную грамоту и напевал осточертевшие мне оперные арии.
— Так вот почему ты так силен в классической музыке! — воскликнула Шарка.
— Мне еще не было пятнадцати лет, — продолжал Гинек, — когда я написал заявление в военное училище. Отец надеялся, что из меня получится хороший инженер по сельхозтехнике, а может, и председатель их колхоза, как он называл местный сельскохозяйственный кооператив. А я ему — бух! «Хочу стать военным!»
Гинек смотрел прямо перед собой, погруженный в воспоминания.
— Он отказался подписать мое заявление. Я стоял на своем. А потом… убежал из дому. Вот так. Бродил по улочкам и размышлял, как лучше наказать отца — броситься под поезд или с моста в реку. Моя бродяжная жизнь продолжалась недолго. Дрожащего от холода, меня подняли со скамейки милиционеры неподалеку от военного комиссариата. О чем разговаривал с отцом подполковник, который пришел к нам на следующий день, я не знаю до сих пор. Сам я в это время в бешенстве колол во дворе дрова. Они были такие же неподатливые, как и отец. И тем более меня удивило, когда офицер вышел из дому и сказал мне: «Жди вызова на медкомиссию». Счастье мое было настолько велико, что я готов был расколоть на дрова все деревья в округе. Но отец продолжал хмуриться…
Двери распахнулись, и на веранде появился Калиш. Лицо его сияло. Он нес тарелки. Приблизившись, точно причаливающий к пристани парусник, он объявил:
— Антрекот из оптовой торговли, рис из Индокитая, грибочки из собственных запасов! Приятного аппетита! Через часок я вежливо выпровожу тех внизу и присяду к вам. Если, конечно, не помешаю.
— Конечно, не помешаешь, — заверил его Гинек. — Сегодня мы должны поговорить со звездами, — добавил он значительно.
Они занялись едой, и Гинек продолжил свой рассказ:
— В военном госпитале меня основательно обследовали — и снова ожидание. Трудно передать волнение, с каким я каждый день смотрел на приближавшегося к дому почтальона Барту. Строгое уведомление о явке в военный комиссариат было для меня самым прекрасным и ценным кусочком бумаги, который я когда-либо держал в руках.
Гинек отпил вина и грустно усмехнулся.
— Но этот вызов оказался не чем иным, как извещением о конце моей летной карьеры. Я узнал, что никогда не буду летать на военном самолете. И знаешь из-за чего? Врачам не понравились мои зубы. На том мои грезы и закончились… Когда острота разочарования немного прошла, — продолжал он, — я осознал, что совершенно не знаю, что буду делать дальше. Я просто никогда не допускал мысли о том, что не буду летать. В письме, присланном из военного комиссариата, указывалось, что я могу выбрать любое другое военное училище. Я мог стать связистом, специалистом по автоделу, мне предлагали учебу и в военной гимназии. Тысячи возможностей проявить себя открывала гражданская жизнь, но все это казалось мне таким незначительным, приземленным. В пятнадцать лет каждому из нас хотелось достичь чего-то особенного.
Гинеку казалось, что все это было вчера. Он замолчал на минуту, вспомнив, каким печальным было лицо отца, когда Гинек сообщил ему о своем новом — неожиданном и окончательном — решении: «Не удалось стать летчиком, так буду ракетчиком!» Теперь его воображение занимали пусковые установки, центры управления, он представлял, как дрожит земля под стартующей ракетой, как по его приказу высвобождается скрытая в ней сила, способная оторвать такую махину от земли и послать ее вверх. Он, инженер Гинек Ридл, разрешает старт и наводит ракету на курс. Детские мечты не знают границ… Но иногда они сбываются.
— И что тебе ответил отец? — спросила Шарка.
— В сущности, ничего и тем не менее очень много. Он посоветовал мне не летать в облаках, а оставаться на земле. Сильно он меня тогда обидел, явно давая понять, что через несколько месяцев я все равно вернусь домой и буду этому рад. Я тогда твердо ответил, что такого никогда не будет, и с фанатическим упорством стал готовиться к приемным экзаменам. Ну а позднее я нашел в почтовом ящике письмо с сообщением, что я зачислен в училище.
Гинек вспомнил, сколько раз с того времени ему приходилось, стиснув зубы, преодолевать различные препятствия, чтобы не осуществилось пророчество отца. Путь к получению квалификации электротехника по низкочастотному оборудованию и первые самостоятельные шаги в качестве техника кабины и офицера наведения были трудными и жесткими, как бетонный плац перед казармой. Пройдя курс обучения в среднетехническом училище и получив диплом, он через несколько лет снова принялся за учебу, теперь уже в высшем училище, хотя ему и казалось, что каждый новый шаг в образовании дается с огромным трудом.
С таким же, как острое слово или шутка, помогавшие ему в тяжелые минуты. Он добился своего. Превратил в явь свой сон. А что дальше? Гинек в задумчивости молчал.
— Стало быть, ты хочешь ехать в Советский Союз, — протянула к нему руку Шарка с обезоруживающей естественностью.
Удивленный ее осведомленностью, он вместо ответа поцеловал ее в ладонь.
Снизу до них долетел голос Калиша, выпроваживавшего гостей. Время было позднее. Гинек не сводил взгляда с Шарки.
— Не заказать ли нам еще бутылочку вина? — спросил он и, не ожидая согласия Шарки, поднялся и вышел с веранды. «Интересно, как Шарка узнала об этом?» — мелькнуло у него в голове, когда он спускался по крутой и слабо освещенной лестнице.
Пока Гинек отсутствовал, Шарка размышляла о его исповеди. Представила себе смышленого и упрямого парнишку с немыслимой — она знала это по фотографии — прической, которого отец застал ночью читающим при свете фонарика биографии известных летчиков, но не выбил из него ремнем ни единой слезы. Через несколько минут размышлений Шарка уже видела его мужчиной, но все таким же мечтателем. И хотя Шарка ничего не понимала в профессии Гинека, не знала даже существа его работы, она чувствовала, что сокровенные желания и мечты, обуревавшие его в детстве, остались в нем и по сей день. Очевидно, он и теперь добивался их осуществления с таким упорством, с каким в юношескую пору сделал свой первый жизненно важный шаг.
Лишить мужчину его мечты означает наверняка потерять его. Но Шарка не хотела терять Гинека…
Они стояли у перил веранды, куда не доходил свет, и целовались. Целовались долго и жадно, как будто уже сегодняшняя ночь должна их разлучить. Они даже не заметили Астронома — Калиша, который с треногой и небольшим телескопом в одной руке и окуляром в другой вышел на веранду. Увидев их, он в растерянности опустил руки, тренога царапнула пол. Он понял, что оказался здесь лишним, и быстро повернул к выходу.
— Не сердись на нас, Астроном! — крикнул Гинек.
— За что мне на вас сердиться? — ответил Калиш с обиженным видом.
— Я, собственно, пришел проститься с тобой, вот так… — стал объяснять Гинек. Он поднял руки вверх и нарисовал ими над головой большой воображаемый круг. Такой, что его трудно было охватить взглядом. — В моей работе, как со звездами, тоже всегда находишь что-то новое, всегда тебя ждет какой- нибудь сюрприз…
