обычно заходил в роту сам. Для этого мне нужно было только перейти через двор.
— Тут несколько особое дело, и я подумал, что у меня будет спокойнее, — сказал я Логницкому, испытывая некоторую неловкость.
На лице Логницкого было написано нетерпение.
— Минуту назад у меня был рядовой Бартоничек, — сказал я и посмотрел на поручика с интересом.
— Бартоничек? — удивился он. Это имя о чем-то ему говорило.
— Мне хотелось бы узнать о нем что-либо поподробнее, — продолжал я.
— Отец — кладовщик в автосервисе… Дважды навещал сына, первый раз приезжал на «саабе», второй — на «мерседесе». Обе тачки я видел собственными глазами… Сын не сдал экзамен на техника. В армию идти не рассчитывал, поэтому никак не может привыкнуть… Очень увлекается техникой, и вообще у него умелые руки.
— Значит, хороший солдат, — с удовлетворением подвел я итог.
— Совсем нет, — вывел меня из заблуждения Логницкий. — Кроме техники, для него ничего не существует. Ни армия, ни командиры, ни даже его товарищи. В личное время обычно сидит в одиночестве в комнате политпросветработы, обхватив голову руками, и думает о чем-то.
— Он говорил, что на этой неделе ему очень нужно съездить домой, — сказал я.
— У меня он тоже был. Я ему прямо сказал, пусть на это не рассчитывает.
— Он утверждал, что ему действительно очень нужно съездить, — наседал я. — Не знаю, для чего, но мне показалось, что он не обманывает. Якобы создалась чрезвычайная ситуация, и ему нужно ее решить.
— Я должен признать, товарищ поручик, что если в роте я буду руководствоваться только впечатлениями, то мне можно собирать чемоданы, — отрубил Логницкий.
На следующий день я пошел посмотреть на Бартоничека. Увидел я его, когда он вместе с ротой занимался обслуживанием техники, и с удивлением отметил, что передо мной совсем не тот человек, что был вчера у меня в кабинете. Он работал неторопливо, но каждый, кто хоть что-нибудь в этом понимал, должен был признать, что перед ним — настоящий мастер своего дела.
Должен сознаться, что у меня слабость к людям, которые работают с высоким профессионализмом. Бартоничек был одним из них, в этом не могло быть сомнений. Это послужило причиной того, что я принял решение помочь Бартоничеку в его чрезвычайной ситуации. Мне еще долго пришлось объяснять это замполиту полка майору Черноху, но в конце концов Бартоничек получил разрешение уехать…
— Я думал, что он будет вне себя от радости. Но он даже глазом не моргнул, только сунул в карман подписанную книжку увольнений. Когда же я, пользуясь моментом, сказал ему пару напутственных слов о том, что не следует плевать на коллектив, он меня, кажется, вообще не слышал, — сообщил мне Логницкий дня через два, во время совещания в полку.
От этого сообщения мое настроение упало, и в течение всего воскресенья я несколько раз ловил себя на мысли, что думаю о рядовом Бартоничеке.
Утром в понедельник терпение изменило мне, и сразу же, придя в казарму, я спросил, все ли в порядке с возвращением Бартоничека. Ответ, что все нормально, поднял мое настроение. «Значит, повезло», — подумал я.
Однако через несколько дней после этого Бартоничек оказался в камере предварительного заключения в связи с подозрением в соучастии в краже и покушении на здоровье людей.
Известие мгновенно разнеслось по воинской части. Людская фантазия придавала ему все большие масштабы.
В полдень ко мне зашел подполковник Томашек.
— Тебя ждут неприятности, — бросил он, едва коснувшись стула. — Сейчас общественное мнение возвело Бартоничека до шефа банды, которая по ночам грабила банковские сейфы и похищала предметы старины из замков. Говорят, банда была так хорошо организована, что ее шефу всегда удавалось вернуться на свое место еще до подъема. К вечеру, видимо, люди договорятся до того, что командир роты Логницкий и ты имели свою долю в дележе краденого. — Он сказал об этом с улыбкой, только морщинки в уголках губ свидетельствовали о том, что происшествие доставляет ему много забот.
— Я разговаривал с Логницким, и он рассказал мне, как все было. Мне нужно только уяснить одну- единственную вещь. Была ли в этом деле протекция или нет? — добавил Томашек.
— В чем?
— Я имею в виду, что ты весьма усердствовал, чтобы добиться для Бартоничека внеочередного увольнения, — сказал он, и улыбка исчезла с его лица.
Мне пришло в голову, что я вправе обидеться, резко оборвать подполковника и спросить, как он вообще может обо мне такое думать и задавать мне такой вопрос. Однако я вовремя сообразил, что поступить так в отношении этого пожилого человека было бы с моей стороны несправедливо и неблагодарно. Поэтому я только решился сказать:
— В самом деле, не было.
— Я рад, — сказал он, и мне показалось, что хотя морщины с его лица полностью и не исчезли, они все же чуть-чуть разгладились. Казалось, этот вопрос больше не интересует подполковника Томашека.
— Чтобы ты хорошо понял, почему я тогда стал помогать тебе с переездом, — сказал Томашек без всякого перехода. — Всю жизнь я привык работать вот этими руками, — он вытянул передо мной свои руки, большие, как лопаты. — На фабрике, а потом в армии. Во многих воинских частях и на военном ремонтном заводе. Затем меня уговорили занять нынешнюю должность. Говорят, у меня большой опыт партийной работы, и молодежь могла бы у меня кое-чему поучиться. На длинные заседания и совещания я не ходил и не хожу сейчас. А работа мне нравится, потому что это работа с людьми. И с ответственными лицами, и с фиглярами, которые думают, что можно прожигать жизнь, а порой и с шалопаями. Но руки все равно скучают по делу.
Видимо, Томашек рассудил, что очень долго говорит о себе, и сменил тему разговора:
— Этому батальону не везет с политработниками. Ни один из них здесь долго не задерживался. Поработав год, как правило, все уходят на повышение.
Я заверил подполковника Томашека, что мне быстрое повышение по службе, видимо, не грозит. Тем более что я так неудачно начал. Сидя напротив этого опытного политработника, я невольно перенимал его спокойствие и уверенность.
— Все мы начинаем каждый новый день как бы заново, — заметил Томашек, — потому что он только на первый взгляд похож на прошедший. На самом деле новый день несет нам новые проблемы и ситуации, над которыми следует снова и снова задуматься. Кто этого не понял и думает, что проскочит за счет своего опыта, здорово ошибается.
Вот уж никогда бы не подумал, что в нем сидит философ.
— Я давно собирался сказать тебе, — продолжал он, — что мне не по душе политработники, которые постоянно прячутся за спину своих командиров. Это, конечно, удобная позиция, но ни к чему доброму она не приведет.
— Ну я ведь… только вначале, пока присматривался.
— Это не следует затягивать надолго. Индра Вуреш — хороший командир. С размахом. Умеет обобщать, не разменивается по мелочам. Это все качества, которые отличают хорошего командира дивизии. И я даю голову на отсечение, что в скором времени он им станет. Однако в батальоне эти качества могут оказаться и во вред. Индра вряд ли сможет измениться.
Но из этого не стоит делать слишком большой трагедии. То, чего ему не хватает, должен дополнить ты. Ну а если ты будешь прятаться за его спину, то это не пойдет на пользу ни тебе, ни ему. Не говоря уж о батальоне.
Зазвонил телефон, и я получил команду прибыть через два часа к командиру полка.
— Не буду тебя задерживать, — сказал подполковник Томашек. — К тому же, может, тебе надо что- нибудь обдумать.
Я ответил, что мне ничего не надо обдумывать. Я скажу, как все было на самом деле. Просто я ошибся в человеке.
— Откуда ты знаешь, что ошибся? — спросил Томашек.
