водой плеснули. Колени задрожали, кисточка упала в стакан с водой, подняв фонтан разноцветных брызг. Как это я? Сердце колотилось с бешеной скоростью. Опять? Я дрожащими руками поднял кисточку, и набрав оранжевой краски, перекрасил волосы мальчика и поставил ему полное лицо веселых веснушек. Но яркая краска только подчеркнула мертвенную бледность лица и его неземные синие глаза. Я задержал дыхание, но не выдержал, бросил кисточку и ушел в спальню.
День девятый. Человек ко всему привыкает. Я, пожалуй, тоже научился немного отвлекаться. Когда мне особенно плохо, я начинаю вспоминать мелодии. Любые: любимые и не очень. Это так интересно, кажется, еще чуть-чуть – и вспомнишь. Ну вот же оно, крутится на кончике языка. Но нет, никак не ухватишь. Зато когда песня вдруг выстраивается в моей больной голове, я пел ее во весь голос, отбивая такт ногой.
Забавно, наверное, выглядит со стороны человек, который то ревет, как бык, то поет с безумными глазами. А что мне еще оставалось?
День десятый. Ночью проснулся от стука в дверь. Что это? Посмотрел на темную хмарь за окном, прислушался. За дверью как будто кто-то плачет. Потом снова постучали. Я лежу от страха ни живой, ни мертвый. Запоров здесь нет, а мою баррикаду у входной двери легко можно сломать, было бы желание. С минуту тихо, потом вроде бы как разговор. Быстро так, почти шепотом. Моя рука нащупала что-то тяжелое – просто так я им не дамся! Потом снова стук, но уже в окно. Как азбука Морзе: несколько ударов, потом пауза и снова серия коротких ударов.
Я приподнялся на кровати, стараясь не шуметь. А на улице вдруг смех, переходящий в тихий плач. И через несколько напряженных секунд – тихое уханье и топот ног. Что это было? Мое тело напряжено как струна, страшно до жути, но к дверям не подойду – они меня не выманят.
День одиннадцатый. Полная апатия. А что если я перестану есть и пить? Только подумал, страшно есть захотелось. Желудок к самому горлу подтащило. Понятно, умереть голодной смертью мне не дадут. Можно, конечно, поупрямиться, я человек терпеливый, но конечный результат известен заранее.
Дым. Я сел на кровати и снова принюхался, точно – дым! Неужели пожар? Нет, не верю – это все их уловки.
Крики на улице. Я вскакиваю – и к двери. Распахнул ее, а по улице люди полуодетые бегут. Кто с ведром, кто с лестницей. Я тоже за ними.
Горит третий дом от моего, и серьезно горит, огонь уже ко второму этажу подбирается. Меня сразу в дрожь бросило. В памяти, как живой, Яшка встал.
Это друг мой закадычный, вместе в наркоту упали. Он держался дольше меня, но под конец был совсем плохой. Даже о том, как завяжет с наркотиками, говорить перестал. А в тот день он как-то сразу переменился. У меня тогда ломка страшная была, денег уже давно не было, а его состояние даже я заметил. Он как будто моложе стал, глаза по-особому засветились, начал мне про маму свою рассказывать.
Я догадываюсь, что тогда он сам свою комнату поджег – он всегда любил огонь. И пока я дома на стены кидался, мой друг горел.
Я как о пожаре услышал, на четвереньках к нему приполз. До сих пор труп его обожженный у меня в глазах стоит. И запах… Этот проклятый сладкий запах горелого мяса.
Я обернулся. И увидел, как женщина плачет навзрыд и в огонь бросается. Ее изо всех сил держат двое мужчин. Что там случилось? Она воет как сумасшедшая. Там дети? Так что же вы стоите, урки рваные!
Я ринулся в горящую дверь, как в печку. Идиот, мог хотя бы тело водой облить! Кругом дым, ничего не вижу, черт, кажется, на мне рубаха тлеет. Быстрее, вон лестница. Ну, давай бог ноги. Подо мной проваливаются горящие ступени, ничего, выпрыгну из окна – тут невысоко. Где же они могут быть? Скорей всего, где-нибудь спрятались. Сколько дыма! Кровати. Рывком их поднимаю, под ними никого нет. Еще одна кровать, еще… Глаза слезятся, горло раздирает кашель, под последней кроватью пол ощупываю руками. Опять никого, надо бежать в соседнюю комнату. Слышу, что пламя внизу сильно загудело.
В соседней комнате на кровати сидел мальчик. Я остановился в проеме двери. Ноги мои не выдержали, и я упал на колени. Сразу стало все ясно: не было здесь никаких детей, да и женщины на улице тоже не было. Был только я и мой ад.
Мальчик повернул ко мне голову, и я увидел, как он, до боли знакомо, закусил нижнюю губу. Ваня смотрел на меня так же, как в тот день, когда он впервые назвал меня своим братом. А я стоял перед ним на коленях, и моя спина горела от бушующего в коридоре пламени.
Очнулся я только тогда, когда его кровать охватили яркие языки пламени. Я в два прыжка оказался возле него. Схватил его на руки, пытаясь ногой выбить окно. Бесполезно, все равно, что биться в стену. Что же делать? Я заметался возле горящей мебели, а Ваня крепко обнял меня, уткнув мне в шею свой острый подбородок.
И тут пол под кроватью проломился, и она, чуть помедлив и не сразу войдя в дыру, рухнула в бушующий огонь первого этажа. Сзади тоже что-то упало, сильно толкнув меня в спину, и я рухнул вперед, туда, где пару секунд назад была кровать. Ваня закричал, цепляясь обеими ручонками за мою руку, болтаясь в дыре над огненной бездной.
Я напряг все силы, извиваясь как уж, пытаясь отползти назад и вытащить мальчика. Но дыра, как резиновая, становилась все больше.
– Нет, – кричал я, – нет!
От напряжения у меня пошла носом кровь, руки онемели.
– Нет! – орал я как сумасшедший. – Ваня, держись! Держись, братишка!
И в этот момент мне на голову упала горящая балка.
Я потерял сознание всего на несколько секунд. И когда я разлепил свинцовые веки, мои руки уже никого не держали. Я не удержал его, я на какие-то проклятые секунды отключился, и мальчик упал в ревущий огонь.
Долго я не раздумывал. У меня уже начали гореть брюки, когда, подтянувшись на руках, я полетел вниз, вслед за Ваней.
Это была страшная смерть. Я еще успел поразиться мужеству тех, кто заживо поджигает себя. Никогда мне не было так больно. В какой-то момент боль достигла своей наивысшей точки и перешла почти в блаженство. А потом у меня лопнули глаза…
День двенадцатый. Я очнулся от боли. Хочу открыть глаза и не могу. Потом я вспомнил, что у меня нет глаз, и засмеялся. Но вместо смеха получилось какое-то бульканье. Я осторожно повел рукой кругом себя и понял, что я не на воздухе и вроде как не в воде. Какая-то полувязкая жидкость находилась вокруг меня. И тело почти не болело. Может, я все-таки умер? А может, окончательно повредился мой измученный рассудок. Очень хочется спать. Как удобно, и глаза закрывать не надо.
Проснулся от страшного зуда, тело чешется, как блохастая собачонка. Кожу стянуло, как будто она стала на два размера меньше. Черт, как же больно! Особенно руки. Но пальцы шевелятся. Я посмотрел на красные толстые сосиски, которыми оканчивались мои кисти. И только тогда до меня дошло, что я снова могу видеть. Я начал ощупывать свое лицо, и бешеная радость охватила меня. Я живой, я вижу и слышу! И, кстати, чувствую, как маленькие электрические разряды боли терзают мое заживающее тело.
А следом пришла тоска. Чего я радуюсь, осел я этакий? Чего еще стоило ожидать? Они собрали меня, склеили по кусочкам, сделали мне новую кожу и новые глаза. А для чего, не догадываешься?
Так-то. Я подозреваю, что умирать в муках и возрождаться из пепла, как птица Феникс, я буду теперь частенько. Полнота ощущений, как говорил мой умный друг, выше нормы.
День тринадцатый. Ночью совсем не мог спать. Тело было сплошной болячкой. Все саднило и чесалось. Я не мог ни лежать, ни сидеть. Кружился по дому, как щенок за своим хвостом. И когда, поставив чайник на огонь, умудрился ошпарить свои обожженные пальцы, я озверел окончательно.
Я швырнул горячий чайник в стену и заорал что-то нечленораздельное. Я кричал всем, и Богу, и Дьяволу. Ревел, как недорезанный боров, пытаясь почесаться сразу во всех местах. В чем только я не обвинял Создателя, как я только его не называл. Хотя, если задуматься, в аду трудно услышать хвалу Богу. Я думаю, что доставил максимум удовольствия тем, кто за мной наблюдает.
Не знаю, сколько я орал, колотя мебель. Но в какой-то миг я почувствовал, что сил моих больше не
