осталось. Я на каком-то нечеловеческом усилии, дополз до кровати и рухнул лицом вниз.
А потом я сдался. Чего я бешусь? Они от этого только радуются. Пусть себе все идет, как идет. Ведь я отлично знаю, что никого я на самом деле не убивал. Ваня давно умер, и кости его давно уже истлели. Зачем сопротивляться? Тем более что не в человеческих силах победить сразу и Небо, и Землю.
Я рисовал почти три часа. Море, горы, самолеты. И везде к концу рисунка появлялся белоголовый мальчик в красных шортах. Так мой Ваня побывал везде, куда не смог попасть при жизни. Я рисовал его, каким помнил, и когда впервые в жизни у меня получился портрет, мое сердце окаменело.
Я смотрел на улыбающееся мальчишеское лицо и чувствовал себя бесконечно старым. Моя память хранила все знания нашего мира, и они тяжким грузом давили на мою искалеченную душу. В какой-то момент я почти понял, что составляет основу человеческой жизни, но это было так больно, что я возненавидел всю мудрость мира. Похоже, я схожу с ума. Надо двигаться, надо действовать, мне снова стало жутко от того будущего, что ожидало меня.
Я вышел на улицу. Как тоскливо кругом! Серое небо, свинцовая гладь реки, призрачный дальний лес. И тихо, только непозволительная звонкость моих шагов. Я шел к лесу, и мне казалось, что все это сон. Я проснусь, пусть на грязном заплеванном полу, пусть посреди жуткой ломки, только бы подальше отсюда.
Кожа почти не болела, даже обгоревшие брови и ресницы вернулись на место. Я вспомнил, как утром наблюдал заживление моей кожи. Случайно посмотрел на свою правую руку и увидел, что на ней вспыхивают и гаснут все мои бывшие шрамы и болячки. Как будто кто-то крутит пленку времени от моего раннего детства. Тут был и ожог, который я получил в пять лет, и глубокий шрам от бритвы, которой меня порезали в одиннадцать лет. И следы от уколов, сначала редкие, потом переходящие в язвы. Мое тело все помнило, и оно снова было молодым и здоровым.
Лес был черным. Черные стволы деревьев, черные листья, бурая трава. Если бы не резные листья, можно было бы подумать, что здесь бушевал страшный пожар.
Трава оказалось мягкой, листья теплыми, все это производило отталкивающее впечатление. Все правильно, с чего бы это лес в аду был бы похож на райские кущи? Я лег на траву, закинул руки за голову и закрыл глаза. Было странно лежать в лесу и ничего не слышать. Листья не шумели, птицы не пели, ну и пусть – я спокоен и расслаблен, и пропади все пропадом!
– Помогите! – крикнул кто-то совсем рядом. Я открыл глаза, тело напряглось, но я сдержался. Больше я не попадусь.
– Помогите, а-а-а!
И тут же хриплый мужской голос:
– Я тебе сейчас помогу, щенок!
И удар, потом еще.
Мальчишеский голос:
– Пустите дяденька, мне больно!
Куда девалось мое спокойствие? Через секунду я, как лось, ломился через чащу темных веток. Выбежав на поляну, я увидел как здоровенный лохматый мужик тащит маленького мальчика за шиворот, награждая его увесистыми пинками.
Я догнал негодяя и ударил его ногой в спину. Он охнул, согнулся, но мальчика не выпустил, только пошел быстрее. Я в прыжке развернулся и другой ногой угодил ему в плечо. Он упал на бок грузно, как мешок с песком.
А я бросился к упавшему мальчику, тихонько скулившему на земле. Поднял его, оттер кровь с родного лица. Я отвлекся от противника, и это было моей ошибкой. Он ударил меня сзади, и второй удар раскроил бы мне череп, но я успел нагнуться и, получив сильнейший удар, потерял сознание.
Очнулся я быстро. Спина казалась деревянной, основание шеи жгло огнем, но мне надо было вставать. Я перевернулся на грудь и от боли чуть не закричал. В висках зашумело, и черный мир передо мной закачался.
– Раз! – кричал я себе. – Вставай! Ну, давай же!
Все плыло перед глазами, но я успел увидеть темную фигуру, тащившую мальчика к обрыву. Я пошел, а потом побежал. Левая нога слушалась плохо, но я бежал. А если бы шел, то, наверное, упал бы окончательно.
Мужик сидел на корточках над обрывом, тыкая мальчика головой в песок. Когда я увидел белокурую головку в крови и земле, я ослеп от гнева. Я набрал немыслимую скорость и ударил эту сволочь в спину, резко выбросив ноги вперед. Он взмахнул лапищами и рухнул в черноту обрыва, хрипло завыв по-волчьи. Если бы я не упал на мою больную спину, то полетел бы вслед за ним. А так только мои ботинки повисли над пропастью.
Я лежал на спине и кончиками пальцев гладил его перепачканную щеку. Ванюша был без сознания. Я с тоской посмотрел на далекий дом и, подтянув к себе негнущиеся колени, повернулся на бок, лицом к нему. Я смотрел на худенькое, избитое лицо, и слезы катились по моим щекам. Я спас тебя. Я победил их, и твоя хрупкая ладошка в моей руке.
А потом мальчик открыл глаза. Он смотрел на меня, шмыгая разбитым носом, и глаза его теплели.
– Женька! – он протянул мне вторую руку. – Жека, мой братан!
Я гладил его по всколоченным волосам и смеялся вперемешку со слезами. Он здесь. Он со мной. Он помнит меня! Теперь мы будет вместе, и я никому не отдам моего сынишку.
Я отпустил его руки. Попытался сесть. Боль тут же превратила меня в каменного истукана с вытаращенными глазами. А над краем обрыва появилась лохматая голова, и страшная лапа с шестью пальцами схватила Ваню за ногу. Его глаза стали огромными, рот открылся, и мои руки, не успев на какую- то долю секунды, поймали пустоту. А убийца с мальчиком уже канули в вечный мрак черного провала.
Я упал на край обрыва, силясь что-нибудь разглядеть в клубящейся темноте. Я вслепую шарил руками в темноте, а потом услышал далекий крик со дна пропасти и звук, мягкий, приглушенный звук, как будто маленькое человеческое тело падает с большой высоты.
Я окаменел, оглох, мой рот свела судорога, а глаза уставились в небо, где в молочном зареве искрились пять слов: «Извини, друг. Ты в аду!»
Тим Скоренко. Слово мальчика Мишко (Рассказ)
Памяти Милорада Павича
Мальчику предстояло родиться в самый первый день осени, на какой бы месяц он ни выпал. Марфа знала это и старательно готовила колыбельную, чтобы спеть сразу после того, как ребёнок появится на свет. С песней мальчик скорее бы уснул, спящим-то жить гораздо проще, а Марфа всегда хотела для сына простой жизни. Листья уже желтели и были похожи на капли вина из полыни, тени вытягивались к полудню и пахли жжёным сахаром, снег постоянно грозил, нависая над горизонтом, а осень всё не наступала.
Блажо посматривал на живот жены с завистью, но врач с корабля слепых сказал, что позволит Блажо разделить с супругой муки деторождения, и последний готовился стать отцом, принимая настой из бересклета и трилистника. Время протекало слишком медленно, густой вязью покрывая окна и книги, а в дверях дома Блажо никогда не затихало движение, потому что стоило одному гостю выйти, как появлялся новый. Поэтому Блажо всегда мёрз, а Марфу держал в отдельной комнате, не позволяя выходить в выстуженную гостиную.
Мальчик, которого звали Мишко, уже барахтался где-то внутри Марфы так, что опрокидывал кувшин с вином, стоящий на противоположной стороне деревни, и старая ключница ползла к Йоновичам корить их за неумение обращаться с младенцем, которого ещё не было. Марфа гордилась сыном, потому что он рос сильным, а Блажо боялся за Марфу, потому что не верил, что она сможет родить самостоятельно. Впрочем, врач с корабля слепых сказал, что всё будет в порядке, а Блажо не имел оснований сомневаться в его словах.
Когда Мишко решил появиться на свет, осень пришла, но не та, которую ожидали Йоновичи, а следующая, осень 1968 года, тяжёлая и мрачная, полная падающих теней и свободных птиц, умирающих прямо в полёте. Акушер с корабля слепых смотрел внутрь Марфы, точно надеялся найти там золото, а потом протянул руку и извлёк на свет серебряную ложку. «Там ещё достаточно», – сказал акушер и ушёл, оставив
