диверсантов его очень тревожила.
Машина неслась с огромной скоростью. Временами стрелка спидометра в бессилии билась о предельную шкалу. Лаптев уже привык к лихим повадкам испанских шоферов, а своему Педро доверял полностью.
«Зачем вызывает Старик? Что случилось? Новое задание?.. Он мог бы передать его через Ксанти, как делал уже столько раз. Хочет поблагодарить за толедский завод? Берзин не позволил бы гонять машину за сотни верст ради этого... Может, случилось что дома, на Родине?.. — Андрей терялся в догадках. Подумал: — Об Эрерро Ян Карлович уже знает. Сказать ему об отношениях пикадора и Хозефы?.. Зачем?.. Если уж Ксанти не сказал, а тот — друг Лены... Нет. Это ее личное дело. Ее беда...»
Он откинулся на спинку сиденья, прижался к дверце, чтобы не стеснять Лену. Закрыл глаза. Но сон не шел: перед глазами вспыхивали огненные зарницы, трассирующими пулями мельтешили пестрые мошки... Он посмотрел на спутницу. Лена сидела, напряженно изогнувшись, уперев, локти в колени и подбородок — в стиснутые кулаки. Светящиеся циферблаты панели приборов искорками мерцали в ее глазу — немигающем, огромном, сейчас темном. Призрачный свет обрисовывал ее слегка выпуклый невысокий лоб, профиль с милыми пухлыми губами, круглый подбородок, прижатые к нему кулаки.
Но вот однообразная дорога начала убаюкивать ее. Лена опустила веки. Вздрогнула, открыла. Снова смежила. Напряжение в ее фигуре спало, тело обмякло. Она отклонилась на спинку. И, уже ничего не чувствуя, на вираже прижалась к Андрею, даже повертела головой, удобнее пристраиваясь на его плече. Он старался не шевелиться, чтобы не спугнуть ее. Ее стриженые легкие волосы забивались в рот, щекотали ноздри. Они пахли томительно горько. Андрей осторожно высвободил руку и обнял Лену, чтобы ей удобней было спать. Она пошевелилась, что-то пробормотала, почмокала губами и прижалась к нему еще тесней. «Может быть, все образуется?.. Выветрится из головы романтический образ идальго-пикадора?.. Может быть, наперекор всему — судьба?..» От этой мысли, оставлявшей надежду, ему стало и тоскливо, и радостно.
Машину резко тряхнуло на выбоине. Лена проснулась. Вскрикнула. Отстранилась. И опять подперла кулаками подбородок. Лицо ее снова стало отчужденным. Андрей увидел у губы резкую скобку- морщину...
Снова — Валенсия. Неизменно бурливая, солнечная и веселая — будто обходили ее все грозы, гремящие над страной. Так же золотятся горки апельсинов на лотках. Ветер с моря колышет ветви старых пальм. Пестрят цветы вдоль тротуаров. Бездельники заняли все столики открытых кафе. Неиссякаема река людей... Не видно забот на челе города, нежданно ставшего резиденцией правительства.
В двенадцать часов машина Лаптева остановилась у ворот виллы Старика.
В приемной, у двери в кабинет главного советника, сидел за столом светловолосый парень в полувоенной форме. Прежде Андрей его не видел.
— Доложите: прибыл товарищ от Ксанти. — Поправился: — Прибыл камарадо Артуро. Камарадо Доницетти меня вызывал.
Адъютант удивленно уставился на него:
— Вы опоздали ровно на две недели: генерал Берзин уже в Москве. — Заглянул в лежащий перед ним листок. — Артуро? Одну минутку. — Скрылся за дверями. Вернулся: — Пожалуйста, пройдите. Камарадо Григорович вас ждет.
Лаптев вошел в кабинет. За столом на месте Берзина сидел сурового вида немолодой мужчина. Смуглый и черноволосый, со столбиком коротко стриженных усов под массивным носом. Мужчина встал, поднял на Андрея большие черные глаза. Протянул руку:
— Будем знакомы.
«Где я его видел? — на мгновение сосредоточился Лаптев, пожимая жесткую ладонь. — Да на фото в наших газетах! Это же командарм Штерн!..»
— Слышал о вас много похвального, — густым голосом продолжал генерал. — Поздравляю со столь громким заключительным аккордом. — Сделал паузу. — Сожалею, что не буду иметь возможности работать с вами. Получен приказ: вы должны вернуться в Москву.
— А как же Испания! — воскликнул Андрей. — Войне не видно конца!
— Вы неправильно поняли. Мы не оставляем республику. Вы и многие другие советские добровольцы с честью выполнили свой интернациональный долг. Предоставьте возможность сделать это и другим. На место уезжающих уже прибыла замена. Я — в том числе.
— Товарищ генерал! Камарадо Григорович, разрешите? Всем известно: на стороне Франко воюют триста тысяч интервентов... Я не могу оставить своих бойцов!
Командарм насупился, пригнул голову. Теперь он смотрел на Лаптева исподлобья:
— Приказы не подлежат обсуждению. Выполняйте.
— Слушаюсь! Разрешите идти?
— Одну минуту. — Лицо Григоровича смягчилось. — Не беспокойтесь, товарищ: мы постараемся помогать Испанской республике не хуже, чем вы.
Он поднялся из-за стола, подошел к карте, висевшей на стене за задернутой занавеской. Отодвинул занавеску. Карта по линии фронтов была утыкана флажками. «Дома мы также прикалывали флажки...» — вспомнил Андрей, и особым звучанием наполнилось слово: «дома».
— Поедете по железной дороге — через Барселону, через французскую границу, — показал Григорович. — В Гавре сядете на пароход — и в Ленинград. На сборы — два дня. Кому из испанских товарищей можете передать отряд?
— Феликсу Обрагону, — убежденно ответил Лаптев.
— Тогда — все. У моего адъютанта получите проездные документы на себя и вашу переводчицу. Ее тоже отзывают. — Протянул руку. — Привет Москве.
Они ехали обратно — через горные перевалы, сквозь дубравы и сосняки, по одетым в пух зелени долинам. Всю дорогу и Андрей, и Лена — так же, как и он, врасплох захваченная приказом — были погружены в свои думы.
В его душе боролись два чувства. Неожиданно, как после дождя раскрывшаяся почка, вспыхнувшее чувство тоски по родному дому, — чувство, которое он беспощадно подавлял в себе все эти испанские месяцы. Теперь можно! Вспомнить мягкий шелест белорусских берез, веселый гомон Минска — место его службы до отъезда сюда. Представить, как будет спускаться по Тверской вниз — к Манежу, к Кремлю. Он соберет всех друзей, заставит бутылками стол — так, чтобы подламывались ножки. Он снова станет Андреем Петровичем Лаптевым. А его испанское имя? Забыть? Вычеркнуть из памяти, будто его и не было? И этих месяцев — тоже не было?.. Разве кого-нибудь он сможет забыть?.. Но как же он уедет, оставив их здесь? Приказ? Да, приказ. Только как объяснить им: Феликсу, Божидару, Лусьяно, Варрону? Они — солдаты. И должны понять: приказ. Но ему самому так трудно расстаться с ними. Будь в Валенсии Старик, Андрей убедил бы его. С командармом Штерном — бесполезно. Да и сам Ян Карлович вряд ли хотел уезжать. Отозвали. Приказ...
Чем ближе подъезжали к Мадриду, тем тяжелей становилось на душе у Андрея. А как относится к этому известию Лена? Она сидела впереди, рядом с Педро, высунувшись из машины, спиной к Лаптеву. Он видел только, как ветер рвет ее волосы. Всю дорогу она молчала. «Наверно, ей еще труднее... Но для нее так лучше».
В отряде все шло своим чередом. Если не считать, что Радмилович во время увольнительной снова набедокурил. Однако, хоть и получил увесистую сдачу от не любящих оставаться в долгу испанцев, до комендатуры на сей раз дело не дошло — в Море знали всех толедских героев в лицо. Теперь, с новыми синяками и пластырями, он слонялся по двору казармы, лишенный властью Обрагона увольнения на весь месяц, уповал на снисходительность «настоящего командира, коронеля, а не выскочки лейтенанта» и благодушно клял и всю Обрагонову родню, и Франко, — и самого господа бога вкупе с его святыми.
Андрей не решился в первую минуту сказать Феликсу о приказе из Москвы. Обрагон же не спрашивал о цели его вызова в Валенсию: если надо, коронель сам скажет.
Ночью Андрей собрал свои вещи. Они не заняли и половины маленького фибрового чемодана, купленного в Валенсии еще прошлой осенью: тогда Старик, убедившись, что, кроме носового платка, никакого имущества у него нет, приказал камарадо Артуро экипироваться. Что теперь делать ему с манто —
