Но одновременно, словно заведенная шарманка, я продолжал чтение:
—
«Но должно пособить, и нам свое дело сделать. Грех тяжкий своих выдавать».
Не прерывая чтения, я встал, поднял афишу правой рукой, нащупал пакетик с порошком и осторожно вытянул его из кармана. Граф Ростопчин слушал, стоя у окна. Казалось, слова звучали помимо моей воли:
—
«Москва — наша мать. Она вас поила, кормила и богатила».
Граф Ростопчин покачивал головою в такт моим словам. «Дочитаю до конца и во всем сознаюсь ему! Нарушу слово, данное его величеству! Нарушу! Но есть что-то более высокое, что-то, что даже слова императору выше!»
А голос мой все звучал и звучал:
—
«Я вас призываю именем Божией Матери на защиту храмов Господних, Москвы, земли Русской. Вооружитесь, кто чем может, и конные, и пешие; возьмите только на три дни хлеба; идите со крестом: возьмите хоругви из церквей и с сим знамением собирайтесь тотчас на Трех Горах; я буду с вами, и вместе истребим злодея. Слава в вышних, кто не отстанет! Вечная память, кто мертвый ляжет! Горе на страшном суде, кто отговариваться станет!»
«Да, прав был государь император! Ростопчина не остановишь!»
Я быстро высыпал содержимое пакетика в чашку с чаем. Граф Ростопчин повернулся и подошел ко мне:
—
Что с тобой, Андрей?
—
Что? Ничего, — я растерялся.
—
У тебя прямо-таки слезы в глазах, — удивился он.
Я с изумлением обнаружил, что глаза мои и впрямь увлажнились. Что со мною? Ведь и читал, как автомат, не отдавая себе отчета в прочитанном!
—
Вы так написали… — выдавил я.
—
Испей что ли чаю. Я так и не пригубил. Видишь, разогнал я всех по делам, даже чаю подать некому.
—
А вы? Вам нужнее, — сказал я, не ожидавший подобного оборота.
Граф Ростопчин достал с полки еще одну чашку, перелил из своей в нее половину и подвинул чашку в мою сторону.
—
Поделимся по-братски, — обронил Федор Васильевич и спросил: — Неужели так мои слова подействовали? А еще говорят, что афиши мои пошлые.
Он вздохнул и в несколько глотков опустошил чашку с чаем. Отступать было некуда — я поднес свою чашку ко рту и выпил до дна остывший, невкусный чай.
—
Я, признаться, брат, и сам небольшого мнения о своих литературных талантах, — посетовал граф Ростопчин. — Сам знаешь, бывало, напишу пьеску, прочитаю друзьям, посмеемся, да и порву ее тут же. А тут — афиши по всей Москве. Но надо же как-то народный дух поддерживать.
—
Ваше сиятельство, там эта шпионка, графиня Селинская, в девичестве — де ла Тровайола. Нужно ее в Петербург препроводить.
—
Селинская? — переспросил Федор Васильевич. — Граф Селинский? Смутно припоминаю. Вот что. Второго сентября из Москвы съезжает Высшая воинская полиция. Я скажу полковнику Розену, чтобы забрали графиню. А ты, Андрей, доложи светлейшему. А за нее не беспокойся, доставят. Ну все, ступай.
Неожиданно граф Ростопчин обнял меня. Его гнев сменился на милость, отчего на душе моей сделалось легче. Ив то же время чувства вины и стыда охватили меня.
На столе стояли пустые чайные чашки. Горошина — яд, порошок — несмертельная отрава. Надеюсь, не перепутал. Надеюсь, де Санглен не обманул.
Следующий день я провел между жизнью и смертью, и некоторым, — мне в том числе, — казалось, что к смерти ближе. Мартемьяныч каким-то чудом нашел врача, и я едва отвертелся от кровопускания. Натали Георгиевна привела батюшку, приготовившись к худшему.
Жаклин не отходила от моей постели и только приговаривала:
—
Что с тобою? Что с тобою? Ты пугаешь меня!
В полдень появился полковник Парасейчук. Конечно же он совершенно не ожидал застать меня в полуживом состоянии. У меня был жар, я метался в лихорадке, но, слава богу, не терял ясности ума.
Полковник рассказал, что на Трех Горах собрался народ — десятки тысяч людей, и того гляди начнутся волнения из-за того, что московский главнокомандующий не явился на им же объявленный сбор.
—
Пойду посмотрю, что творится на Лубянке, — сказал Олег Николаевич. — Что там граф Ростопчин?
—
Он обещался попросить полковника Розена, чтобы забрали графиню де ла Тровайолу в Санкт-Петербург, — прошептал я.
—
Вы держитесь, держитесь, братец вы мой, — полковник сокрушенно покачал головой. — Что ж за напасть?! А я пойду, заодно и насчет отправки графини в Петербург похлопочу.
Вернулся он через час, а вместе с ним крайне взволнованный Булгаков.
—
Такие дела, Андрей Васильевич, — сказал полковник Парасейчук. — Графа Ростопчина отравили.
—
Как отравили?! — застонал я, охваченный ужасом.
—
Не насмерть, не насмерть, — успокоил меня полковник.
—
Те же симптомы, что и у вас, — сказал Александр Яковлевич. — Картина совершенно ясная. Его сиятельство как про ваше состояние узнали, сразу же все поняли.
—
Что? Что? — пробормотал я.
—
Кто-то подсыпал яду в чай его сиятельству, — сообщил Булгаков. — Он как про вас узнал, так сразу и сказал: если бы Андрей Васильевич половины чая моего не выпил, быть мне сейчас на том свете! Поделили по-братски, называется.
—
Вот так доподлинно, слово в слово и сказал, — подтвердил полковник Парасейчук.
—
А кто же, кто подсыпал? — спросил я.
—
Следствие… — начал Булгаков.
—
Да какое теперь следствие! — перебил его полковник Парасейчук.
Меня прошиб холодный пот, и я вздохнул с облегчением, почувствовав, как жар начинает спадать.
Физически я еще был слаб, даже разговоры утомляли меня. Чтобы не скучал, Жаклин принесла мне «Московские ведомости».
—
Номер семьдесят, — сказала она. — Считай, юбилейный выпуск.
—
Сдается мне, он будет последним, — пробормотал я, разворачивая газету.
На глаза попалось сообщение: «Государь император в минувшую среду 21-го числа ввечеру возвратился из Або в вожделенном здравии».
Я вспомнил, как его величество приглашал меня в поездку.
Heus
-
Deus
, как
