—
Кажется, вы чересчур долго общались с де Сангленом, — промолвил он. — Яков Иванович главным источником всех бед считал никчемную польскую графиню. И опять какая-то графиня, теперь итальянская.
В эту минуту в кабинет вошел еще один офицер.
—
Познакомьтесь, мой заместитель полковник Ланг, — сказал новый директор Высшей воинской полиции. — Граф беспокоится о судьбе итальянской графини. Той, что содержится в доме Архарова.
—
Нельзя допустить, чтобы она попала к французам! — предупредил я.
—
Не волнуйтесь, граф, к французам она не попадет, — полковник Ланг улыбнулся.
—
Вы сделали свое дело, — с уважением сказал полковник Розен. — Притом что де Санглен в силу заблуждения постоянно направлял вас по ложному следу. По сути, вы выполнили нашу работу. Оставьте же нам возможность хоть как-то доказать, что мы не напрасно едим свой хлеб. И поверьте, уж теперь мы справимся.
Барон подошел ко мне, и мы пожали друг другу руки.
—
Сейчас графиня на Пречистенке под охраной полковника Парасейчука. Завтра в одиннадцать мы заберем ее и сразу же направимся в Петербург.
—
Что ж, господа, честь имею. — Откланявшись, я отправился на Петровку.
Тут царил такой бедлам, словно накануне вступления французов в Москву по дому прошелся Мамай. Жаклин подсчитывала узлы и саквояжи, Натали Георгиевна норовила пристроить в поклажу еще какие-то вещи, а Мартемьяныч высказывал вполне обоснованное сомнение в том, что у Моховых найдется свободное место для наших пожиток.
—
Самим бы ноги унести! И на том спасибо, — вздыхал Сергей Михайлович.
Вдруг он плюхнулся в кресло, обхватил руками голову и с горечью произнес:
—
Господи! Господи! Что же это? Я же родился здесь, в этом доме! И как же это уйти, бросить его, отдать французам! Господи, зачем я дожил до такого? Видит Бог, лучше я останусь, лучше уйду в ополчение!
Натали Георгиевна прижала его голову к своей груди, поцеловала в макушку.
—
Сережа, Сережа, все как-нибудь образуется, — только и сказала она.
Девочки печали взрослых не понимали. Напротив, поспешные сборы вызвали бурную радость. Аннетт и Катрин затеяли
hide
-
and
-
seek
. Они со смехом носились по комнатам, прятались за саквояжами и храбро скакали через тюки.
—
We're back in London! —
кричали
они
.
Жаклин прижалась ко мне. Ссадина под ее левым глазом сделалась иссиня- черной.
—
Прости меня, прости, — повторяла она. — Не нужно было возвращаться сюда! Ради чего? Чтобы пережить такой позор!
—
Ничего-ничего, — утешал я ее. — Если все собрали, давайте отдохнем. Завтра предстоит тяжелый день.
—
Подумать только — последняя ночь в этом доме! — с надрывом произнес Мартемьяныч.
Ночью я выспался на удивление хорошо. Я справился с поручением его величества, и сознание исполненного долга успокаивало меня. А с мыслью об оставлении Москвы в отличие от других я свыкся давно.
Проснулся я ранним утром. Солнечные лучи играли на личике Жаклин, ссадина под глазом отливала желто-зеленым блеском. Тревога охватила меня. Скоро ли появятся Моховы с подводами? Что, если они задержатся?
Я поднялся с постели. Жаклин сперва раскинула руки, заняв освободившееся место, но в следующее мгновение открыла глаза и уселась в подушках.
—
Пора? — спросила она.
—
Я поеду, посмотрю, как там Моховы, — сказал я.
—
Зачем? Вдруг вы разминетесь, и они приедут без тебя, — возразила Жаклин.
—
Я поеду верхом и в два счета долечу до Конюшковской. Если не застану их, то немедленно вернусь. А если они там еще копаются, то потороплю. Сейчас дорога каждая минута!
Несмотря на ранний час, Петровка грохотала от катившихся телег и фур, со всех сторон доносились крики, ругательства, мычал скот. Вид бегущих москвичей повергал в уныние. Я с ужасом представлял себе, что и мне вместе с Жаклин, вместе с дочками, маленькими девочками, для которых маленькая ссадина на коленке была самым большим несчастьем в жизни, вместе с Мартемьянычем и Натали Георгиевной, стариками, заслужившими покой, — всем нам предстоит превратиться в беженцев, влиться в оголтелую толпу и бежать, бежать отсюда вместе с грязными мужиками и бабами, вылезшими изо всех щелей вместе с их коровами и козами! Ужас, ужас, ужас!
Вид центральных улиц приводил в еще большее отчаяние. Здесь вереницы беженцев тянулись по обочинам, а середину занимали войска. Они шли стройными рядами. А может быть, их ряды только казались стройными, потому что глаз отказывался замечать мелкие нарушения, а видел только одно — русские воины в хорошо организованном порядке покидают Москву, оставляя сердце России на поругание.
И такую картину я наблюдал на протяжении всего пути до Конюшковской.
Возле дома Моховых я застал подводы со скарбом, окруженные слугами. Их готовность несколько успокоила меня. Но, как выяснилось, напрасно.
Я вошел в дом и застал совершенно невообразимую сцену. На полу со страшной руганью боролись Мохов и Косынкин.
—
Вы негодяй! Мерзавец! Идите вы к черту! Провалитесь вы к черту! К черту! К черту! К черту! — кричал Гавриил Кириллович.
Он пытался вырваться из объятий Вячеслава, тянулся к лестнице, но Косынкин удерживал его, и они катались, сбивая стулья.
—
Все кончено, Гавриил Кириллович! Все кончено! — повторял Вячеслав.
—
Что здесь происходит, господа?! — рявкнул я.
—
Дом! Дом! Андрей Васильевич! — закричал Мохов, увидев меня. — Скорее наверх! Держите Настеньку!
Я помнил сетования господина Мохова на то, что Косынкин только ради этого дома и волочился за перезревшей невестой. Но что же теперь могло случиться? Что, Анастасия Кирилловна наконец-то увидела истинное лицо корыстолюбивого жениха? И что означала отчаянная просьба Мохова «держите Настеньку»? Надеюсь, она не надумала наложить на себя с горя руки?
Heus
-
Deus
! Французы в ближайшие часы займут город! Нашли же время для драмы!
Я резким движением растащил Мохова и Косынкина и бросился вверх по лестнице. Те ринулись за мной. Мы с грохотом добрались до середины и замерли: навстречу нам вышла Анастасия
