Волков засеменил следом, на ходу увещевая генерал- губернатора:
—
Ваше сиятельство, это опасно. Ваше сиятельство, экипаж готов, ждет у заднего входа…
—
Идемте вниз! — перебил его граф Ростопчин.
Мы вышли на крыльцо. Толпа надвинулась на нас, граф Ростопчин поднял руку, и люди остановились. Я спустился по ступенькам, встал сбоку и увидел, как с другой стороны полицейские драгуны подвели двух человек, закованных в кандалы. От предчувствия чего-то страшного все внутри у меня похолодело.
—
Ребята, — обратился генерал-губернатор к толпе, — вот единственный изменник из всех москвичей! Тот, кто предал Отечество!
Он указал на молодого арестанта в потертом, некогда щегольском лисьем тулупчике. Тот стоял, ссутулившись и понуро свесив голову. Отчего-то внимание мое сосредоточилось на его тонкой, чуть ли не детской шее.
—
Это Верещагин! Из-за него погибает Москва! Он предал своего царя и Отечество!
При этих словах молодой человек приподнял голову. Он смотрел снизу вверх на генерал-губернатора, и в глазах его блестела обида. Видно было, что он считал себя невиновным, незаслуженно наказанным, и чувство собственного достоинства еще сохранилось в нем и побуждало его доказывать свою правоту.
—
Отдаю его на ваш суд! — громко выкрикнул граф Ростопчин.
Толпа замерла, чтобы в следующее мгновение броситься на несчастную жертву. И во время этой секундной паузы прозвучал голос Верещагина:
—
Ваше сиятельство, грех вам будет.
—
Руби его! — яростно приказал граф Ростопчин полицейскому офицеру.
Тот явно не предполагал такого оборота и замешкался, с какою-то трусливой надеждой глядя на толпу, словно надеялся, что чернь разорвет несчастного раньше, чем он обнажит оружие.
—
Руби! — еще громче закричал граф Ростопчин.
Офицер выхватил палаш и неловко, плашмя ударил
несчастного по голове. По лицу Верещагина полилась кровь, глаза округлились, кажется, от удивления, словно он все еще не верил в происходящее.
Озверевшая чернь навалилась на него. Доносились удары, ругань, несчастный несколько раз вскрикнул. Толпа напирала, каждому хотелось непременно добраться до жертвы. Те, кто прорвались к крыльцу позднее, приняли за предателя кого-то из своих же, кто успел замараться кровью. И теперь драгуны вырывали несчастных, спасая их от расправы.
В какой-то момент вспомнили про второго арестанта, обступили и его. Удивление прокатилось по толпе: вот же, чуть было друг друга не растерзали, а второго предателя упустили из виду.
Тот отступал к стене, с животным ужасом глядя на окровавленную кучу, в которую превратился только что живой человек. Полицейские драгуны попятились, приготовившись отскочить от намеченной жертвы, чтобы самим не стать жертвами человеческого зверства.
И вдруг раздался голос графа Ростопчина:
—
Стойте, ребята, стойте! Это француз! Мутон! Давайте отпустим его. Пусть бежит к своим, пусть расскажет, что он видел! Пусть скажет, как мы поступили с единственным предателем!
И толпа остановилась, словно остыла, одобрительные голоса послышались со всех сторон. В это мгновение что-то странное произошло со мною. Мне хотелось вслед за растерзанным купеческим сыном выкрикнуть Федору Васильевичу: «Грех вам! И прощения не будет!» И в то же время я проникся чувством уважения к его силе, к той власти, которую он имел над толпой, и за это чувство мне сделалось стыдно.
По приказу генерал-губернатора кандалы с француза сняли. Он, дрожащий и бледный, прижался к стене, явно не понимая, что происходит.
—
Беги, баран, беги! — вдруг сорвалось с моих уст.
В голосе моем звучало отчаяние. Но толпа подхватила мой крик, раздалось улюлюканье, свист.
—
Беги, баран, беги!
Наконец-то несчастный мутон понял, что его отпускают, и бросился прочь.
Кто-то из толпы начал вновь пинать уже мертвого Верещагина. А я смотрел на окровавленный труп, и слова графа Ростопчина звучали в моей голове: «Вот эту твою итальянскую графиню и бросить бы толпе! А я отдал ее Розену».
А затем я вспомнил рассказ Ривофиннолли, как Розен и Ланг добросовестно исполнили приказ де Санглена и убили Алину Коссаковскую.
Я отыскал глазами графа Ростопчина — он садился верхом на коня. И тогда я бросился прочь со двора. На выходе я столкнулся с Вячеславом Косынкиным.
—
Ну что? — спросил он.
—
Вячеслав, беги на Петровку, скажи, чтоб не ждали меня! Уходите из Москвы! Уходите, как придется, а я догоню!
—
А ты, ты куда?! — крикнул он.
Я подбежал к полицейскому, сторожившему моего коня.
—
Спасибо, братец! — бросил я ему, садясь верхом, и уже на скаку крикнул Косынкину: — Я на Пречистенку! Я должен сам забрать пленницу и отвезти в Петербург!
потратил уйму времени, чтобы пробиться к Пречистенке. Дорогу перегородили отступавшие воинские части. Солдаты шли с хмурыми лицами. Оглядываясь по сторонам, они избегали открытых взглядов. Чувство вины и стыда охватило всех.
По улицам уже рыскали шайки солдат и казаков, разгоряченных вином. Отбившиеся от своих частей, они не спешили покидать Москву, а готовились к мародерским рейдам.
Одну такую шайку на моих глазах окружил отряд казаков. Командовал ими Барклай-де-Толли. Михаил Богданович держался в седле прямо и с невозмутимым видом отдавал распоряжения. Подчиненные ему казаки отобрали у задержанных бутылки с водкой и наливками и разбили их вдребезги.
Нужно было спешить, но я выжидал, надеясь встретиться взглядом с Барклаем-де- Толли. Сколько раз за последние дни я предавался сожалениям о том, что согласился исполнить поручение его величества! Поручение, которое не сулило ни славы, ни благодарности, вынуждавшее меня обманывать и предавать. Но и генерал Барклай- де-Толли оказался в том же положении. Даже в худшем, чем я. Кто вспомнит обо мне? А его как медлительного, нерешительного полководца, а то и изменника запомнит вся Россия. И все же он оставался в строю, исполнял свой долг, брался за самую тяжелую и неблагодарную работу.
Наконец наши взгляды встретились. Я взмахнул рукой, но генерал уже отвернулся: то ли не узнал меня, то ли в его душе не осталось места для сантиментов.
Смятение охватило меня. Несколько раз я натягивал повод, чтобы развернуть лошадь в обратную сторону. В конце концов, каждый выбирает сам. У графини де ла Тровайолы, ныне
