крепкой, тяжелой кости, на плече у него карабин. Именно таких евреев Шурочка хотела бы видеть в будущих фильмах и верит, что будут, что не соврут потомки!
Чует Шурочка, что заскочил к ним Эдик на одну минуту, чем-то смущен, в руке у него мешочек нейлоновый — шевелится в нем что-то живое. Не знает Эдик, с чего бы начать, и Шурочка спрашивает:
— Ты на дежурстве? А почему вдруг с машиной? А Белочка где? Да ты заходи, не стой на пороге, выпей чашечку кофе!
— Спасибо, Шурик, времени нет, мы не ужинали еще, — выпаливает скороговоркой. — Слушай, я был на горке на нашей, на Тушие, вдруг слышу из коробки твоей жуткие вопли… Это не твой котенок, случайно?
«И не подох ведь, проклятый! — испугалась Шурочка, пронзенная чем-то внезапным. — Нашел меня, прямо домой явился. Нет, это не зря, это ясно уже, это мне испытание с неба!».
И тут же заволновалась, захлопотала:
— Да он же у тебя задохнется, вытащи его оттуда! Ах, да пройди ты сначала в комнату!
Огромный Эдик Самара переступил порог, сел на диван, прямо на Шурочкино вязание, и вытряхнул на пол котенка, на коврик.
— Мамочка, кто же его раздавил? — воскликнул Вадик, трогая осторожно шерстку, глядя, как котенок извивается, вопит, а тонкие ребрышки то вздымаются, то опадают. — Ты же была там, мамочка, ты что же, его раздавила?!
— Б-г с тобою, сыночек, этой беды мне еще не хватало!
И бешено соображает: «Не будь идиоткой, какое тебе дело до этой дохлятины? Скажи Эдику человеческим языком, пусть выбросит на помойку, пусть отвезет туда, где нашел!».
— Знаешь, Эдик, ты, дорогой, иди, ты ведь торопишься. Оставь, мы им займемся, мы уж придумаем что-нибудь! Привет Белочке, целуй деток.
Утром Шурочка позвонила в Иерусалим, на работу, сказала, что опоздает, есть дело у нее — семейное, личное. Отвезла сына в Рамот, в школу, а сама поехала к ветеринару. Котенок лежал на заднем сиденье в корзиночке, согревшись в тряпках, был он отмыт, накормлен, — весь вчерашний вечер Вадик его лечил и отхаживал.
Шурочка ехала и волновалась: «В жизни случайностей не бывает, этого слова кабалист вообще не должен употреблять! С этим котенком, я чувствую, что-то крепко завязано: либо моя судьба, либо Вадькина… А может — и вилла!».
Прием ей назначен был в девять, об этом договорились по телефону, и Шурочка мучительно припоминала: «Альперт, Альперт… Ветеринар Альперт — страшно знакомая фамилия, и голос показался знакомым. Кто бы это мог быть? Ах, такая уж вздернутая была я вчера, не догадалась спросить, сосредоточиться! Ладно, на месте разберемся».
В Рамат-Эшколь приехала рано, с запасом в полчаса. Припарковала машину у «супермаркета». Котенка оставила одного и пошла прошвырнуться по магазинам.
Время пролетело мгновенно! Ничего она не успела и никаких покупок не сделала, а как вошла в антикварную лавку «Парас» к знакомому еврею из Тегерана, так и вышла в девять, вся пропахшая терпким орехом, сандалом, запахами сокровенной мечты далекого детства.
Чуть ли не все кадмонцы строят себе дворянские гнезда, купеческие терема, помешавшись на русской старине. Многие заказали пятистенные избы в Финляндии, с деревянной сауной непременно, с полатями и березовым веничком, — вот же блажь!
Шурочка же Олендер душой всегда жила на Востоке. С младых, как говорится, ногтей тянуло ее сюда — в Израиль, в Иерусалим. Две тысячи лет отсутствовала — шутка ли такое сказать, подумать? Здесь она чуть ли не одна из первых, прикипела к Востоку корнями — не вырвать.
На вилле у себя Шурочка соберет все сокровища и экзотику — это ее мечта! Внизу, например, у нее будет Индия. Есть уже столик резной с инкрустацией, есть кушетка, атласные кресла, ширмочка чудная, трехстворчатая, статуэтки-слоники, торшер, вешалка старинной желтой кости. Все это есть у нее, и помаленьку еще подкупает: то там прихватит, то — здесь.
Салон же оформит в персидском стиле! Поэтому и пасется часто в Рамат-Эшколе, в лавке у Нисима из Тегерана, своего обожателя. А Нисим этот как завидит Шурочку сквозь витрину, сразу руками машет и зазывает: «Саша, Саша ми Русия, бои эна, иди сюда!». Угощает рахат-лукумом, чашечкой кофе, орехами. А все виляет, виляет хвостом, так и тает. Отдал по дешевке старинный медный кувшин чуть ли не в рост человека, с журавлиным узким горлышком, два гигантских подноса на складных скамеечках, тарелки стенные, облитые майоликой, обещал персидский ковер… О, нет, ковер этот стоит целое состояние, и Шурочка понимает, — самой за него придется отдаться!
«Г-сподь простит мне этот грех — бедной вдове, это сильнее меня! Ничего не поделаешь, и у старухи бывает прореха!» — уговаривает она себя, попивая кофе в сказочной лавке своего пылкого обожателя, с головою в тумане, путаясь в русских пословицах.
На третьем этаже, в спальнях, будет арабский дизайн! С этим проблем у Шурочки нет и не будет. В Старом городе, в окрестностях Стены плача, тоже в лавочках, можно достать все, что угодно, да по великой дешевке, если, конечно, уметь торговаться. А торговаться она научилась, умеет. Знает Шурочка, если с арабом не торговаться, то просто обидишь смертельно.
Ровно в девять вернулась к машине, взяла корзинку и спустилась в подвал, рядом с «супермаркетом». Судя по всему, квартальное бомбоубежище, ибо дверь на входе была из массивной стали, на герметических запорах. Ярко освещенный коридор, которым Шурочка шла, был обклеен плакатами: глисты, ящуры, клещи и уйма другой пакости, нечисти, а в конце стояли журнальный столик и кресла. Бородатый мужчина, заслышав ее шаги, поднялся навстречу.
— Доброе утро, госпожа Олендер, как вы себя чувствуете?
Шурочка узнала своего раввина, очень этому удивившись.
«Какое странное совпадение! Ему тоже назначен прием… — и вдруг похолодела. Ей сделалось стыдно, и сразу — жарко. — Да он же в халате, дура! Рав Альперт и Альперт-ветеринар — одно и то же лицо, с ним ты вчера и говорила!».
— Квод арав, уважаемый раввин, так вы… так я…
— О, не пугайтесь, ради Б-га, здесь я для вас доктор Альперт, а еще лучше, просто — Шломо, я ведь гораздо моложе! Вы были так взволнованы, так странно дрожал у вас голос, я испугался. Что это за котенок Ишмаэль, из-за которого вы так страдаете?
Отчаянно силясь понять, что же с ней было вчера и что она говорила, не зная, как себя оправдать, Шурочка брякнула первое, что пришло ей в голову, пробуя даже скокетничать, понравиться:
— Ах, иврит ваш вчерашний был без капли акцента, я вас совсем не узнала! Вот и случилось…
Доктор заулыбался — мягко, умно, чтобы Шурочку не обидеть, но, видно, не совладал с собой и громко расхохотался.
— Я слова не сказал на иврите. Вы даже не помните? Мы говорили по-русски, я-то вас сразу узнал, пытался расспрашивать, называл по имени, успокаивал.
Шурочка растерялась: такого с ней еще не бывало!
«Ну, девочка, теперь тебе только вешаться. Это не просто глупость, а самый настоящий маразм, старческая сенильность!».
— Это ничего, это бывает — даже похуже! С одним учителем математики, моим хорошим приятелем, тоже случилось нечто подобное, — начал рассказывать доктор, — …приехал новый репатриант, проучился месяц в ульпане, на курсах по изучению иврита, и вышел на первый урок! Пришел и директор его послушать, сел подальше, чтоб не мешать. Короче, начался урок, приступил мой приятель к объяснению материала и, как водится, как и должно было быть, — потеет, мучается, а детишки хихикают, ерзают, совершенно не слушают. Чудовищный иврит их веселит, все внимание отвлекает. Учитель же просто в панике! И вдруг — пошло у него, поехало, как по маслу, вовсю разговорился, детишки притихли, весь класс напряженно слушает, поедают его, буквально, глазами. Прозвенел звонок, и урок закончился лучше некуда! Вышли они с директором, идут в учительскую: ну, и как вам понравилось? — чуть ли не с гордостью спрашивает мой приятель. Директор обнял его за плечи и отвечает в глубокой задумчивости: первая половина урока, я бы сказал, прошла ничего, вполне нормально! Волновались, естественно, немного нервничали, зато все было
