Шалом, шалом — задерживаться больше не стал.
— Что же ты со мной делаешь, Циля?
Циля уцепилась свободной рукой за косяк, потрясает костылем в сторону двери:
— Мир фурн, мейн кинд!
— Вот, родную дочь женатому подложить хочу, а ты спугнула!
— Мир фурн, мир фурн!
— Да будет тебе, куда фурн-то? Приехали уже.
— Мир фурн нах Исроэл, эрец hакойдеш![19]
Мир фурн… Впервые баба Неля услышала эти слова лет тридцать назад. Циля, коммунистка пламенная, соображала, однако, хорошо. Подошло ее время, и как жарко верила, так же и перегорела. Но место пусто оставалось недолго, она загорелась новой идеей: Израиль. У них там как раз недавно была большая война, они победили с треском, и вскоре после этого Циля объявила: мир фурн! Едем! Откуда только идиш у нее взялся, баба Неля никогда и не думала, что мать знает идиш. Стала зажигать свечки по субботам, молитвенник раздобыла, благословляла трапезу. Циля была еще тогда главным двигателем семьи, таким же, каким после нее стала баба Неля, а теперь незаметно, но цепко эту роль перехватила Леночка, Валентина на эту роль никогда и не претендовала. Циля тогда суетилась, встречалась с какими-то людьми, ездила в Прибалтику, узнавала. Леночка будет расти среди своих, ликовала она шепотом, пустив воду в ванной. Но семейная власть уже уходила из ее рук, а баба Неля не очень-то верила рассказам о райской заморской жизни, какие еще там свои, а затея опасная, неизвестно, в какую сторону и поедешь, и вообще, жилось им тогда сносно, маленькая Леночка росла здоровая и веселая, от добра добра не ищут, а Валентина и подавно, лишь бы не двигаться. Так тогда никуда и не двинулись, только Циля, услышав, что уехал очередной знакомый, вздыхала: мир фурн…
С этим затаенным «мир фурн» и прожила все тридцать лет. А когда жизнь стала совсем плохая и решили, теперь уже по Леночкиной инициативе, все же двинуться, той Цили уже не было, а эта вроде бы и не заметила перемещения, и не порадовалась своей победе.
Всю вторую половину дня бабе Неле не то что прилечь — присесть как следует не приходится.
Циля в конце концов поддалась на уговоры, села за стол в кухне, но так ничего и не съела, только извозилась вся и запросилась в постель. Обмыла ее, уложила, сделала укол, даже по голове погладила. Циля стянула подушку с соседней Валиной кровати, подбила себе под шею, прикрыла глаза. Баба Неля на цыпочках пошла из комнаты, за спиной раздалось отчетливое:
— Теперь покушать и чаю.
На ругань сил не было. Баба Неля снова подогрела суп, поставила чайник.
Прибежала из школы Юлька, сунулась было в комнату, увидела Цилю на своей кровати и ускакала на кухню. Баба Неля наскоро подала ей, пошла кормить Цилю. А Циля теперь тоже хочет есть за столом в кухне, вместе с праправнучкой Юлечкой. Только баба Неля перенесла еду в кухню, перевела Цилю, заново обмотала ее тряпкой — Юлька без звука подхватилась, набросала в тарелку жареной картошки и ушла есть в комнату. Циля по инерции проглотила ложку супа, пристально глядя на опустевшее Юлькино место, затем недоуменно — будто в первый раз! — посмотрела на бабу Нелю:
— А где она?
— Она уже поела. На, — баба Неля воспользовалась моментом, впихнула в недоуменный рот следующую ложку.
— Где она?
— Уроки пошла делать, — соврала баба Неля, хотя знала, что Юлька лежит на Валиной кровати, поставив тарелку на грудь, и читает книжку о красавице из Нью-Джерси, за которой старый муж-миллионер послал частного сыщика, выследить и заснять ее роман с юным журналистом, чтобы потом развестись, не дав ей ни одного миллиона. А на свою кровать Юлька теперь ни за что не ляжет, пока баба Неля не переменит всю постель, хотя она под клеенкой совершенно сухая и чистая.
— И я пойду, — Циля увертывается от очередной ложки, рука у бабы Нели дрожит, суп проливается на пол.
— Ты есть будешь или нет?
— Уроки делать, — воркует Циля и шарит за спиной, ищет костыль.
— Есть будешь или нет? — рычит баба Неля и шваркает ложкой об стол.
Циля отшатывается, заслоняет лицо руками. Из комнаты выскакивает Юлька:
— Бабуля, не могла раньше наораться, обязательно, когда я дома?
— Молчи, — хрипло шепчет баба Неля.
— Чего ты ее терроризируешь?
— Молчи, уходи отсюда.
— Чего молчи, чего уходи? Будто вы одни здесь живете! Продыху от вас нет.
Не срывайся, не реагируй, уговаривает себя баба Неля. Девчонка повторяет чужие слова. Чьи — чужие? Моей дочери и моей внучки.
— Прошу тебя, уходи, — шепчет она, тяжело дыша.
— Прошу, прошу! Я вот тебя тоже прошу, не клади ее на мою кровать, не ори, не вари суп из всякой дряни…
— Уходи отсюда, поганка маленькая! — кричит баба Неля. Напряженные связки сжимаются рыдательным спазмом, резь нестерпимая. Юлька пугается бабкиного лица, захлопывает за собой дверь в комнату, напоследок все же бросает неуверенно:
— Сама уходи…
Временно снова становится тихо. Юлька немного пересидела в комнате прабабкин гнев, подвела глаза, налоснила волосы блестящей липкой гадостью и ушла, не сказавшись. Баба Неля моет посуду. Циля притаилась в своем углу и еле слышно бормочет там свое «только жить».
Баба Неля не переживает стычку с Юлькой, не думает о ней. Как только перестало давить в горле, она ее как бы и забыла. Хуже другое. Перепуганная Циля так проворно убралась на свой топчан, не прося даже чаю, что баба Неля не успела перестелить под нее с Юлькиной кровати клеенку. Надо бы перевести Цилю обратно в комнату, скоро все сойдутся, станут толочься в кухне, захотят посидеть у стола, Циля будет им мешать.
Вместо этого баба Неля решает прилечь. Вечером, как спадет жара, Циля запросится гулять, вспоминает она с тоской. Если не полежать хоть немного, то, пожалуй, просто не потянуть. Кровать манит непреодолимо, а клеенку уж потом, Циля чаю не пила, может, обойдется…
Баба Неля стоит у раковины, держась за край, и думает о том, как сделать четыре шага, отделяющие ее от кровати. Застоялись ноги, пока мыла посуду. До Цилиного костыля не дотянуться, а пригодился бы. Опереться о стол, потом о спинку стула, главное — начать двигаться, вот сделала два шага, и уже легче. Сейчас лягу, ноги повыше… Хлопает входная дверь — пришла Валентина. И сразу в кухню. Не раздеваясь, не сняв босоножки, протискивается мимо бабы Нели, валится на ее топчан, слабо стонет:
— Все, хватит, завтра не пойду…
Каждый вечер она так говорит. Баба Неля знает, как тяжело с опухшими ногами мыть полы, и сочувствует дочери, но не очень сильно.
— Валя… пошла бы на свою кровать…
Валентина лежит, не отвечает.
— Доченька… поди на свою кровать, — просит баба Неля.
Валентина тяжело поднимается, молча уходит в комнату, только посмотрела на бабу Нелю. Так посмотрела, что баба Неля жалеет, зачем она сама не пошла в комнату, не легла на Валину кровать. Но она была уже так близко к своей, а до Валиной так далеко.
— Ча-аю! — робко пищит из своего угла Циля.
Но баба Неля уже лежит, и никакая сила ее ближайшие четверть часа не поднимет. Закрыть глаза, ни о чем не думать, набираться сил, чтобы взять последнюю на сегодня дистанцию — вечер. Баба Неля так это про себя называет для утешения: последняя дистанция, последний на сегодня рывок, но дистанция эта состоит из множества мелких отрезков, и все их надо пройти. Прогулка с Цилей, чай, прибрать кухню, когда все покормятся, чай, прибрать ванную, когда все помоются и лягут спать. А там уж только постелить Циле, раздеть ее, уложить, укол, чай.
