учеников до этого никогда не додумаются. Вот какова моя точка зрения. Я изложил ее вам с полной откровенностью, как у нас, помните, и водилось прежде».
На другое письмо мой друг ответил: «Ваше письмо было для меня исключительно интересным. Читал, перечитывал, потом долго о нем размышлял. Очень важное для меня письмо. Теперь я окончательно понял, что такое Гурджиев и его «Институт». Там тебе постоянно попадаются отметины копыт и рогов. С каждым проведенным там днем мои сомнения усиливались. Теперь я целиком и окончательно убедился в их обоснованности. Но всего до конца мы понять не сумеем. Гурджиев держится скрытно, и не без оснований. К нему не подступишься. Его мотивов мы никогда не узнаем. Но уверен, что они глубоко эгоистичны. Обещает он всегда больше, чем дает. Приближенные скорее боятся его, чем любят, это сразу бросается в глаза. Знаком ли вам один русский по фамилии П., он недавно побывал в «Институте»? Я с ним лично не знаком, но слышал, что они с другом посетили «Институт» в прошлом месяце. Мне рассказывали, что ему приходилось каждый вечер запираться в своей комнате, чтобы всласть высмеяться. Но и он подтвердил, что на него произвела очень тягостное впечатление та самая всеобщая «запуганность», ведь страх главное чувство, испытываемое учениками. «Все они рабы Гурджиева», заключил он. Что же касается К., то я все больше убеждаюсь, что он остается в «Институте», потому что уже «обратился». А может быть, от пресыщенности, отвращения к жизни. Слишком слабый, чтобы сражаться с повседневностью в одиночку, он надеялся обрести поддержку, но тщетно. Что подтверждает и его упорное стремление отыскать «магическое» объяснение самому незначительному поступку и высказыванию Гурджиева. Вернемся к более серьезным возражениям. Совершенно убежден, что добросовестный наставник никогда бы не пристрастился ко всей этой шумихе, да и не вызвал бы во мне такого стойкого и постоянно крепнущего недоверия. Мы сомневаемся во всем, но все эти гурджиевские фантазии, театрализованные действа, признаки мании величия уж очень сомнительны. И это очевидно каждому».
ТОМУ, кто прочитал данные соображения, станет ясно, почему я распрощался с «Институтом». И, тем не менее, я вовсе не утверждаю, что год, который я потратил на этот эксперимент, попросту для меня потерян. Вовсе нет; уверен, что мне было очень полезно приобщиться к гурджиевскому учению. Не описал я его лишь потому, что трудно поделиться с другими духовными обретениями, полученными на личном опыте. И все же я с величайшим удовольствием покинул «Институт» и вновь погрузился в, так сказать, «механическое существование».
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ЖОРЖЕТТ Леблан умерла в Канне в 1941 году. Она дожила до семидесяти двух лет. С 1924 года, то есть с пятидесяти шести, она «работала» с Гурджиевым.
Жоржетт Леблан была певицей, дебютировала в Опера-Комик. Однако уже ранние произведения Метерлинка привели ее в такой восторг, что она подписала контракт с брюссельским театром «Монне», чтобы жить поближе к Метерлинку. В Париже в круг ее общения входили Сар Пеладан, розенкрейцеры, Элемир Бурж и Морис Роллина оба друзья ее брата, романиста Мориса Леблана. В Брюсселе она пела в «Наваррке» Жюля Массне. Ей удалось познакомиться с Метерлинком, и в течение двадцати трех лет они были мужем и женой. В 1918 году их отношения закончились мучительным для обоих разрывом. Все годы их супружества Жоржетт Леблан была секретарем и переводчиком автора «Пелеаса» и «Синей птицы». Она пела в «Монне Ванне», «Ариане» (переложении «Синей птицы») и бостонской постановке «Мелисанды» Дебюсси, а также организовывала знаменитые постановки «Макбета» в переводе Метерлинка в аббатстве Сен-Вандрилль, с которых и начался театр на открытом пространстве.
После разрыва с Метерлинком она попыталась добиться славы в Америке, и это ей почти удалось. Вернувшись во Францию, Жоржетт Леблан покидает сцену, только снялась в фильме «Бесчеловечный» по своему же сценарию, шедевре французского немого кино, поставленном режиссером Марселем Лербье.
ЕЕ РАЗРЫВ с Метерлинком наделал шуму в самых различных кругах. Задавались вопросом: действительно ли Жоржетт Леблан была музой Метерлинка, как это утверждается в ее воспоминаниях?[14] Бернар Грассе в предисловии к ним лишь вскользь касается этой темы, но по некоторым туманным намекам можно сделать вывод, что он с подобным утверждением не согласен. «Виновна» ли она, что Метерлинк ее бросил? Сама она отрицает это. Он молчит. Три года назад мне довелось побывать в Виллене, где стоит замок, в котором они жили. Целые сутки я осматривал его в компании одного бизнесмена главного редактора парижской газеты, как я понял, поверенного в делах вдовы Метерлинка. Пока я находился на этом корабле, который вот-вот постигнет кораблекрушение, я все время старался уединиться, чтобы помечтать в тиши. Произведения Метерлинка никогда не. вызывали во мне телячьего восторга, но были мне близки уже потому, что у нас обоих фламандские, гентские корни. В комнатах замка, с выщербленным паркетом, выбитыми окнами, содрогающихся от грохота кирок и визжания пил, я старался отыскать тень Метерлинка, так любившего порядок, комфорт, уединение, но также и громкую славу. Человека вполне плотского, телесного, но тем не менее предававшегося созерцанию со страстью йога. Таковы все великие художники нашей родины. Я пытался вдохнуть жизнь в этот дом, погружаясь в глубины своей фламандской души и в то же время прекрасно понимая, что больше этому дому уже не доведется жить жизнью, которую даровал ему Метерлинк. Дальше в нем будут селиться одни чужаки, а людям, не смыслящим в мореплаванье, не удержать на плаву этот обломок кораблекрушения, не лечь на тот курс, которым шел сей корабль, когда он еще был им. В конюшнях, где все кормушки заржавели, а перегородки сгнили, я обнаружил сундук со старыми платьями, перьями, вуалетками. И на самом его дне связку писем. Эти письма, написанные Жоржетт Леблан перед самым разрывом, соответственно кое-что проясняли. Прочитав три-четыре из них, я положил связку обратно в сундук. Уверен, что мне довелось быть единственным читателем этих писем. Наверняка потом их уничтожил какой-нибудь строитель или ликвидатор, а может, просто сын садовника. Да это и неважно: они погрузились в океан, которому суждено было поглотить фрегат Метерлинка, вознесенный на вилленский холм. А уж если я дал письмам утонуть, то не буду сейчас их пересказывать.
Замечу только, что Жоржетт Леблан вовсе не та обуреваемая тщеславием звезда, не бездушная и глуповатая позерка, каковой ее иногда представляют[15]. Прочитанные мной письма безусловно свидетельствуют, что их писал человек добропорядочный. А это главное.
Они сошлись с Метерлинком, когда ей было двадцать шесть. Расстались, когда было сорок девять. Она попыталась просто жить. Жить прежней жизнью, которой жила и в юности, и в блестящую пору зрелости, то есть на высоком душевном и интеллектуальном накале, когда были слиты воедино любовь к мужчине и страсть к искусству. Шесть лет она промыкалась в Нью-Йорке, потом познакомилась с Гурджиевым и стала его горячей поклонницей. Вся ее старость прошла под знаком гурджиевского духовного эксперимента, а это не шутка.
Потом она написала удивительную книгу о той борьбе с отчаяньем, усталостью и смертью, которую вела в Нью-Йорке в течение шести лет. Там же она рассказывала о том, как приобщилась к Учению. Ее книга, увы, почти неизвестная читателю, называется «Храбрая машина» и написана в манере, которая может показаться… своеобразной в духе «звезды немого кино», с непременной чувствительностью. Однако мне кажется, что, читая эту книгу, не надо настраиваться на слишком уж иронический лад. И тогда нам откроется, разумеется, не глубокий мистик, не великий ум, а просто женщина, раздавленная крушением своей любви. Духовный эксперимент, которому она себя целиком посвятила, был для нее единственным путем к возрождению. О подобном духовном эксперименте часто говорил Метерлинк, хотя сам на него так и не решился. Ему хватало быть только лишь «мистическим поэтом». Он воспевал «мистический поиск», в то время как у Жоржетт Леблан достало решимости полностью посвятить себя этому духовному эксперименту, что и возродило ее личность. За одно это глубокий ей поклон.
«Когда размышляешь о нашей героине, замечал Жан Кок-то, непременно вспомнишь легенду о Фениксе. Птица отряхивает свои разноцветные перышки. Топорщит хохолок. Издает крик. Разводит костер,
