Выпрыгнул он со второго. Сначала выпрыгнул зять Алик. Имя гладенькое, как обсосанная карамелька. Виктор Иванович видел, как Алик уходит со двора, прихрамывая.
Зять Алик не был солдатом. Он выпрыгнул, чтобы удрать.
Виктор Иванович не имел отношения к нему. Виктор Иванович имел отношение к Аликовой молодой жене Насте. Он был Настиным соседом. Дружил с Настиным отцом. Любил Настю как дочку — шумные годы детства и юности Настя считалась невестой его сына Сережи.
Сережи нет. Сережа погиб при выполнении особого задания родины. Виктор Иванович пытается иногда представить себе смерть Сережи. Тогда возникает солнечный день, белые облака и синее-синее море. Сережа выпрыгивает, отстреливаясь, с тридцать пятого этажа отеля «Хилтон». В каком-то классически красивом государстве Средиземноморского бассейна. Виктор Иванович не знает, где погиб его сын и как он погиб, — форму смерти и место ее он придумывает. Тридцать пятый этаж. Коридор, отделанный ливанским кедром. На полу темно-зеленый коврал. Из ливанского кедра был построен «Арго». Длинноворсный коврал упруг — на нем не слышны шаги. «О Господи!» Виктор Иванович неколебимо уверен в том, что сын его не разбился. Он и Насте об этом сказал. Настя, подумав, согласилась с ним. «Не разбился, — сказала Настя. — Он упал на бок. Шел и упал…» Настя тоже придумывает. Но скупее…
Сережа был старше Насти. Когда он погиб, Настя училась лишь на втором курсе.
Люди пребывают в одной из двух фаз: они либо хотят что-то иметь, либо им надо от чего-то избавиться. Виктор Иванович хочет иметь веру. Настя хочет иметь ребенка. Виктору Ивановичу нужно избавиться от материализма. Насте — от привычки ждать и любить Сережу.
Сегодня Настина свадьба. Настя расписалась с Аликом. Ей уже тридцать. «Дядя Витя, — говорила она Виктору Ивановичу. — Я оторва-одалиска. Но не нравится мне эта роль. Я не Фрина, не Таисия Афинская. Я тихая». Выглядела Настя очень свежо, беленькая, мягкая, как пастила. Прежде Виктор Иванович подставлял к ней своего Сережу. Потом многочисленные шумно-спортивные Настины молодые люди Сережу оттерли. Сережа уже не спускался на землю с тридцать пятого этажа отеля «Хилтон» по таким пустякам, как прогулка с Настей под ручку, он готовился совершить свою безукоризненную дугу в послежизнь, отстреливаясь…
Жена Виктора Ивановича ушла с другим, когда Сережа был еще маленьким. Она принесла великодушное официальное заявление, что на сына не претендует, поскольку способна родить от любимого, а у Виктора Ивановича ни любимых, ни тем более детей от них никогда не будет. Собственно, так и вышло. Была у Виктора Ивановича Луиза — чертежница. Он собирался на ней жениться, но выгнал — застал ее со своим приятелем Венькой Шарпом.
Виктор Иванович широко размахнулся и врезал Луизе в ухо. Она побежала в милицию жаловаться и уже не вернулась к нему. Вещи Луизины Виктор Иванович отвез ее подруге Маре. Зла на Луизу он не держал. Она врала ему не разгибаясь, он это знал. И вообще Виктор Иванович умел прощать.
Веньке Шарпу он простил сразу. Венькина дочка Наташка уехала в Израиль, за ней через год укатила жена — Венька нуждался в участии. У него мешки под глазами.
Старый асфальт был порист, покрыт седым налетом: дожди и снега вымыли из него смолу. Старый асфальт был тверд, как гранит. Как надгробье.
Но дыхание земли все же разорвало его, загнуло края трещин кверху и как бы оплавило. В трещинах проросла трава.
Когда-нибудь земля очистится от асфальта. В особых местах, например на Невском проспекте, люди прикроют ее мрамором. Люди будут ходить по мрамору. А посередине Невского длинно-длинно — пионы. Люди будут нюхать пионы.
Ближе к домам в специальных мраморных вазах люди посадят розы.
Будут нюхать розы.
Виктор Иванович вылез из кучи песка, отряхнул брюки и, сутулясь, уселся на поваленный набок желтый письменный стол — здесь, в тупичке, под брандмауэром, была свалка мебели. В основном канцелярской. В соседнем доме, в подвалах, располагались таинственные УНРы, КБ, ЦКБ, даже областной центр конного туризма. Видимо, все они перешли на хозрасчет и, окрыленные надеждой, но не обремененные совестью, на радостях поменяли мебель. Но откуда взялись матрацы?
Ветер гонял по асфальтовому пятачку копировальную бумагу. Черные трепещущие листки цеплялись за спинки стульев, ножки столов и бесшумно взлетали. Иногда стайками.
Виктор Иванович боялся, что копирки облепят его лицо или, чего доброго, испачкают воротник его белой рубахи.
Наверное, он задремал.
Устал от одиночества. Мысли одинокого человека тяжелы, как асфальт, удушающий землю. Энергоемки, бесплодны и фантастичны. Они жадно, с хрустом отъедают у человека часы отдыха. Неустанно следят. Разрушают сны.
Например, о кресте.
За что молиться на крест? За то, что на нем распяли человека — Иисуса? Лучше уж молиться на копье, которым его закололи — прекратили страдания. Может, и на ту винтовку нужно молиться, из которой так долго расстреливали человека Ивана… Ивана… Ивана…
Древние понимали форму. Глядя на крест, человек примеривается к нему спиной. Глядя на винтовку, человек становится в позу креста.
Обелиск на Средней Рогатке по кличке «Стамеска» надобно переделать в Крест. Надо иметь смелость все завершать. Форма требует завершения. Победа дала нам большой кредит, мы давно его израсходовали — теперь живем и ликуем по закладным.
Последнее время, может быть уже года два, думая о сыне, Виктор Иванович обращается к фантастической, странной мысли о безболевом переходе из жизни в послежизнь, минуя смерть. Что такой переход возможен и действует в реальной природе, вытекало из закона сохранения энергии — ведь зачем тогда всё: города, театры, моды, спорт, если молодые красивые люди, полные сил, погибают навсегда только потому, что какому-то психу не понравились чьи-то мысли или цвет знамени. Зачем тогда закон сохранения энергии, если самую главную энергию так легко уничтожить?
Навязчивость сомнительной гипотезы, может быть, даже дурацкой, можно было бы объяснить оглупляющим влиянием телевидения. Но телевидение в последние годы круто поумнело. Безболевая дуга изогнулась круче. Виктор Иванович был уверен, что ему каким-то образом дали понять, намекнули на Сережины обстоятельства. Конечно, Сережа был вынужден выпрыгнуть с тридцать пятого этажа, отстреливаясь. И он исчез, не долетев до мраморных плит. Если бы он долетел, был бы в наличии труп. Его прислали бы в цинковом гробу.
Иногда Виктор Иванович делился своими соображениями то с одним приятелем, то с другим. Поведение некоторых побудило его сформулировать мысль, что отношение к Богу и сам образ Бога во многом зависят от порядочности наших приятелей. Чаще всего Бог рогат, большеух, сквернословен. Конечно, безоглядно, бестрепетно поверить в Бога, даже прекрасного, Виктор Иванович так и не смог — помешала робость. Но стал он занудой. Подошел к директору предприятия и спросил: «Не сочтите мой вопрос каверзным, но объясните мне все же, чем отличается комтруд от соцтруда?» Директор, тот вспыхнул сильным огнем, окатил его острой струей презрения: «Вы взрослый человек, ветеран!..» И Виктор Иванович объяснил ему, погрустнев: «Высокое отношение к труду — это и есть вера в Бога. Бог — первый и лучший организатор труда».
«Да что вы говорите?! — воскликнул с иронией директор. — Наверное, вы Гегель!»
А Виктор Иванович: «Склоните ухо к Великим истинам. Пусть всякий человек сам за себя просветившимся разумом изберет себе веру. Свобода и Бог едины».
Глядя вслед Виктору Ивановичу, вернее в его взгорбленную острыми лопатками спину, директор провозгласил: «Старая черепаха!.. Гнать!.. Правда, и я не Гегель».
Летели листики черной копирки, повисали на проводах, похрустывали, жужжали.
Дом, из которого только что выпрыгнул Виктор Иванович, с прямодушно широкими окнами, что, по мнению сотворителей эпохи, должно было говорить о сближении очага с прокатным станом, и радиоточки с точкой опоры, был цвета желтой охры, но в пятнах — отшелушивались от него все слои последующих ремонтов. Дом не желал молодеть за счет утраты стиля. Дом хулиганил. Хохотал. Кашлял кровью.
Дом состарился быстро, но его старость, похоже, была вечной старостью.
Как быстро состарился Виктор Иванович. Как безнадежно.
