сходит к Онхотою. А пока лучше выкинуть все это из головы – свои дела уладить надо.
Последние события, которые вдруг так лихо закрутились вокруг женских дел, круто изменили его взгляд на многие вещи. В первую очередь он сам по-новому посмотрел на сестру. Детского в ней уже совсем не осталось – по весне ей сравнялось шестнадцать, а сватов иной и к четырнадцати годам засылает, а если девушке восемнадцать, и она не замужем, уже начинают считать, что что-то с ней неладно. Так что Баргузен-то со своим жениховством нельзя сказать, что впереди коня скачет. И вовремя это. Согласится он, Илуге, – будет у Яниры и защита, и дом. Можно будет уходить с легким сердцем.
Только все равно не знал он, с какой стороны за дело взяться. В семье это – забота женщин, они только и знают, что о таких делах языки чесать. А он что? Может, поговорить все-таки с сестрой? Может, у нее самой есть кто на примете? Молодые парни вокруг нее так и вьются – каждый норовит помочь ведро поднести, у коновязи позубоскалить… Может, будет несправедливо пообещать ее Баргузену, когда он ей не люб? Баргузена не всякий вынесет – бывает и зол, и колюч, и желчен. И привык добиваться своего. Уедет он, Илуге, – не возьмет ли Яниру силой?
Перемену в его поведении заметила даже Нарьяна – последнее время Илуге упорно отказывался от ее приглашений, и некоторые весьма приятные занятия пришлось сократить. Поскольку Илуге не говорил девушке о том, что его гложет, она по свойственной всем женщинам привычке придумала для себя что-то и тоже стала вести себя холодно и насмешливо. Правда, Нарьяна как раз не относилась к тем, кто копит обиды в себе.
В тот день Янира с утра уехала к Онхотою, где обычно пропадала надолго, и Илуге, которому уже изрядно надоело сидеть в юрте, не без радости согласился съездить с Нарьяной набрать дикого лука и чеснока – сейчас молодая зелень служила приятной добавкой к надоевшему за зиму хуруту. Однако не успели они отъехать от становища, как Нарьяну прорвало:
– Ты мне объяснишь наконец, что происходит? – бушевала она. – Ты сидишь в своей юрте, как заспавшийся в норе сурок. Ты болен? Или я попросту тебе надоела, и ты решил от меня избавиться? – На последней фразе ее голос подозрительно дрогнул.
– Да нет. – Илуге разговор был неприятен в основном потому, что он попросту не знал, как объяснить Нарьяне снедающие его противоречивые чувства.
– Тогда объясни, – потребовала та.
– Я был болен. – Нарьяна сама подсказала ему возможный ответ.
– Что, опять рука? – встревожилась девушка. – Вроде бы травы, что прислал шаман, хорошо помогали… А я и не знала… Что ж ты раньше не сказал?
– Как-то… не хотелось, – вяло проговорил он. Врать Нарьяне не хотелось тоже. Однако она не унималась.
– Сейчас доедем вон до той колки и остановимся, я посмотрю, – решительно заявила она. – В юрте вечно темно, а на солнышке уже вон как хорошо, тепло…
Илуге вовсе не возражал против того, чтобы расположиться на пригорке. Признаться, в голову ему как- то сами собой полезли весьма приятные мысли. А здесь, на солнышке… Если остановиться так, чтобы их не заметили, вполне можно заняться тем, чего в последнее время обоим не хватает.
Заехав за сопку так, чтобы их никто не увидел, они расположились на небольшом пригорке, поросшем сплошным ковром каких-то крошечных белых цветов. Илуге безропотно позволил Нарьяне снять с себя халат и безрукавку, как бы ненароком поглаживая девушку свободной рукой по спине и волосам. Они жадно поцеловались, вмиг забыв о цели своего приезда. В безоблачном небе высоко над ними висела какая-то птичка, раздавленные цветы пахли нежно и терпко. Кони, многозначительно фыркая, отошли и принялись щипать сочную молодую травку неподалеку.
Когда спустя какое-то время в состоянии умиротворенного блаженства Нарьяна приподнялась на локте, Илуге улыбался. Ее взгляд упал на его руку и губы искривились:
– И впрямь скверно выглядит. Как сплошной синяк.
Илуге и сам знал. Рука заживала плохо. Рана не затягивалась, из нее сочился гной и сукровица, несмотря на все старания Яниры. Хуже всего, что он все время чувствовал ее, словно тяжелый бесполезный придаток. Пальцы последнее время сгибались плохо.
– Да. Не очень выглядит, – коротко сказал он.
– Надо лечить тебя, – озабоченно произнесла Нарьяна, ощупывая рану, надавливая в разных местах. – Сегодня вернемся, у меня баню запарим. Ивовая кора сейчас в полной силе, надерем ее – и посадим тебя в бочку, у нас большая бочка есть. Посидишь так, потом закутаем в одеяла – и поутру как новенький будешь. Моя бабка так много хворей изгоняла…
И оставить Яниру с Баргузеном на ночь одних? Илуге молча помотал головой и принялся одеваться.
– Дальше поедем или будем тут лежать? – чуть более резко, чем следовало, спросил он.
На лице Нарьяны проступали разочарование и обида. Илуге нарочно повернулся к ней спиной, принялся поправлять подпругу.
– Да наплевать тогда, – закричала она, трясущимися руками натягивая на себя сваленную в груду одежду. – Еще я тебя уговаривать буду! Хоть подохни – жалеть не буду! Чего выставился? Понадоблюсь – сам явишься, понял?
– Понял, – мрачно кивнул Илуге, наблюдая, как она одним плавным, гибким движением взлетает на коня и с места посылает его в галоп – только две длинные косы бьются на ветру.
Тьфу ты, пропасть! Илуге растерянно мял забытую девушкой шапку. И чего она так взбесилась? Разве их поймешь?
Вздохнув, он тоже сел в седло и, не торопясь, потрусил дальше, на поиски приметной полянки. Дело-то все равно доделать надо, вон и торбу припасли…
Он уже отъехал достаточно далеко, следуя по высокому берегу овражка, с другой стороны густо заросшего ивой, когда сзади раздался топот копыт. Нарьяна! Остыла, поди. Илуге внутренне почувствовал облегчение. Не хотелось ссориться, тем более что он так и не понял из-за чего. Подъехав, девушка остановила коня, откинула с лица волосы. Илуге развернул коня ей навстречу, так, что его гнедой и ее буланая кобыла потерлись друг о друга мордами. И примиряюще улыбнулся:
– Я вовсе не хотел тебя обижать.
Ее лицо осветилось улыбкой, а потом вдруг замерло. В какую-то долю мгновения он услышал свист стрелы со стороны ивняка, начал поворачивать голову – и в этот момент Нарьяна, послав коня навстречу, прыгнула с седла, прикрывая его.
– С ума сошла! – заорал Илуге, когда они оба свалились наземь и он больно ударился спиной – так, что у него из легких выбило весь воздух. Он попытался было высвободиться… и увидел оперение стрелы, торчащее у нее в спине.
– Не-е-ет! – Его вопль эхом прокатился по степи. Казалось, даже земля задрожала. Или это дрожало его тело, когда, судорожно дыша, он медленно и осторожно, сжимая девушку в объятиях, повернулся на бок. Ее глаза были закрыты, но кровь изо рта, как бывает в таких случаях, не лилась. Трясущимися руками Илуге коснулся стрелы. Она сидела неглубоко. Даже очень неглубоко. Его пальцы нащупали звенья кольчужки в тот самый момент, когда Нарьяна открыла один глаз. И застонала.
В этот момент Илуге понял все, что чувствует мужчина, когда хочет побить свою женщину. Он отпустил ее и откатился навзничь, сглатывая застрявший в горле комок.
– Илуге! Стреляли в тебя! – прошептала Нарьяна. Ее губы кривились в насмешливой гримасе, но лицо было каким-то серым, неживым. Оперение стрелы все еще тошнотворно торчало у нее из спины. – Я ведь знала, что на мне кольчуга, Ягут сделал. Только не вставай!
– Клянусь, женщина, я сейчас тебе все кости переломаю, – зарычал Илуге, трясясь от запоздалого испуга, облегчения и ярости. Когда они раздевались, он совершенно не запомнил, что именно в тот момент полетело на землю.
– Потом! – Глаза Нарьяны были серьезны. – Он может быть все еще здесь. Кто-то хочет убить тебя, очнись! Кто? Зачем?
– Я не знаю. – В голове вихрем носились по кругу подозрения. Кто? Зачем? Неужели ургаши решили отомстить за оскорбление? Или это Чиркен решил, наконец, отомстить за отца? Или Джэгэ решил избавиться от свидетеля? Великий Аргун, и когда он успел нажить столько врагов?
Илуге тряхнул головой. Потом. Он подумает об этом потом. Сейчас надо подумать о том, чтобы не
