— И это все, что ты берешь с собой в Европу?
— Натурально. Все остальное Натан может купить мне на месте. А какой толк брать с собой старое барахло?
Ева не вытерпела:
— И ты уверена, что он будет платить за все, за все? Долорес прыснула:
— Малышка, ты знаешь, анекдот про еврейскую дамочку, которая уехала без мужа в Кэтскилл. Возвращается она и говорит мужу: «Морис, ты всегда говорил, что у меня есть одно ценное место. Так это не ценное место, а золотоносная жила!»
— Это такой анекдот? — недоуменно спросила Ева.
— Не бери в голову, детка! Не поняла — не надо! За те два дня, что мы живем вместе, я уже усвоила: ты у нас неделовая. Оно и к лучшему — меньше конкуренции.
Кэрри села в постели:
— Долорес, ты все же дай нам знать о себе!
— Ладно. Без проблем.
Ева все не могла успокоиться:
— Нет, это просто фантастика: Париж, Лондон, Французская Ривьера! Как бы я хотела познакомиться с человеком, который меня пригласил бы в такое путешествие!
— Я твердо намерена скупить всю Францию и всю Италию тоже. Боже, какие счета поступят потом доброму старому Натану!
— Ого!
— Малышка, телефон! Наверное, Натан звонит. Возьми трубку в гостиной и представься моей секретаршей. Я ему сбрехнула, что у меня есть секретарша. Пускай оплатит мне ее содержание!
Ева отправилась в гостиную к телефону. Кэрри поднялась, подошла к комоду и начала рыться в ящике, отыскивая чистое белье. Очертания грудей просвечивали сквозь бледно-розовый пеньюар, и Долорес не в силах была отвести глаз от этой красоты. Кэрри выбрала прозрачные трусики в цветочек, и у Долорес дыхание перехватило, когда она себе представила, как их снимает с Кэрри Мел Шеперд или кто-то еще: у Кэрри наверняка полно кобелей, она же из горячих, это сразу видно. Нарисовав себе картину голой Кэрри на кровати, накрытой мужским телом, Долорес почувствовала, что у нее вспотели ладони.
И вдруг ее вновь охватило чувство, которое она с такой силой испытала при первой встрече с Кэрри — зависть, ненависть, желание причинить боль. Долорес сделалось жарко от этого.
Злясь на себя, Долорес подошла к раскрытой сумке и затолкала в нее месячный запас эновида, припрятав его за подкладкой.
— Слушай, ну и дура эта Ева! Или она только притворяется простушкой? Как ты думаешь?
Ева появилась в дверях.
— На проводе мистер Натан Уинстон! — доложила она. Долорес метнулась к двери, остановилась и попросила Еву:
— Киска, сделай мне одолжение, окажи услугу! Там в уборной где-то есть моя спринцовка — притащи сюда, чтобы я не забыла упаковать ее!
— Ну и ну! — протянула Ева, когда Долорес захлопнула за собой дверь. — С ней не соскучишься, да?
Она посидела в раздумье, потом спросила:
— Кэрри, а ты поняла насчет еврейской дамочки?
Глава III
— Мои анж!
Кэрри и Ева вступили в тяжеловесно украшенный холл городского дома Джефри Грипсхолма. Джефри наклонился над рукой Кэрри и поцеловал ее, изображая европейскую галантность. Отстранив Кэрри на расстояние вытянутой руки, он воскликнул:
— Comme tu es belle ce soir, ma cherie![1]
— Ева Парадайз, — представила подругу Кэрри, — хочу представить тебе Джефри Грипсхолма.
— Oh, c'est elle! Comme elle est belle! Une vrai auge![2] Джефри поднес руку Евы к губам и наградил ее влажным поцелуем.
— Вы говорите по-французски? — спросил он.
— Боюсь, что нет, — сразу смутилась Ева.
— Он что, француз наполовину? — поинтересовалась она у Кэрри, когда они прошли в спальню, чтобы оставить там верхнюю одежду. — Я к тому, что он хорошо говорит по-английски.
Кэрри рассмеялась:
— Уверяю тебя, что по-английски он говорит куда бойчее, чем по-французски.
В центре громадной спальни Джефри красовалась огромная пышная кровать времен Людовика XVI под ядовито-розовым покрывалом. Четыре розово-золотых ангелочка поддерживали балдахин над ней.
— У Джефри поразительная коллекция Буше, Фрагонара, Ватто и Вижье-Лебрюн, самая поразительная, какую только можно найти вне стен Лувра, — рассказывала Еве Кэрри.
Они вышли из спальни, прошли коридором к великолепной мраморной лестнице и спустились по ней в просторную гостиную, которая показалась Еве запруженной группками людей в вечерних одеждах. Еву немедленно сковал ужас, у нее задрожали коленки и заурчало в животе. Она же здесь ни единой души не знает! С кем ей разговаривать? И о чем?
Но к ним уже спешил, театрально простирая руки, Джефри Грипсхолм:
— Ah, mes belles, mes cheres belles allies![3]
Кэрри подумала, что за время знакомства с Джефри его французский прононс не улучшился. Она знала, конечно, что каждую зиму он отправляется на лыжные курорты, а летом проводит часть времени на Лазурном берегу. Она часто слышала его уверения, будто после визитов во Францию ему бывает трудно переключаться на английский. Если же кто-то по неосмотрительности спрашивал его, как долго пробыл он во Франции, Джефри сразу переводил разговор на другую тему — не признаваться же, что он провел там всего какие-то две недели! Ведь любой бы заподозрил, что этого времени недостаточно, чтобы забыть родной язык!
Кэрри редко приходилось слышать от Джефри связную французскую фразу с употреблением и подлежащего, и сказуемого. Он строил свою репутацию на повторении нескольких стандартных выражений, на произнесении гласных в нос и на легком заикании между словами, долженствовавшем показать, как он затрудняется в подборе нужных слов для обозначения сложной мысли. Среди людей, не причастных к языкам, это заслужило Джефри репутацию полиглота. В колонках светской хроники о нем обыкновенно писали: «Учтивый Джефри Грипсхолм с европейскими манерами, известный своими приемами и коллекциями произведений искусства» — и добавляли, что хозяин коллекций беседовал с имярек «на чистейшем французском».
Гостиная Джефри изобиловала полотнами, изображавшими преимущественно пастушек и молочниц. Богато украшенный резьбой потолок был целиком вывезен из Франции. Мебель из черного дерева, великое множество столиков, инкрустированных металлами и черепахой, а также полудрагоценными камнями вперемежку с изящными бронзовыми украшениями. Гостям оставалось лишь маневрировать между произведениями искусства. Ведя за собой Кэрри и Еву, Джефри представлял их своим гостям, с большинством которых Кэрри уже встречалась раньше. Она отметила присутствие короля туалетной бумаги с супругой, фабриканта готового платья Ленни Ли, который продвинулся по социальной лестнице, став продюсером бродвейского шоу, журналистки из отдела светской хроники, каких-то европейцев, парочки голливудских типов, нескольких невыразительных манекенщиц, итальянца из семьи, которая четыре поколения прожила в Америке, — недавно все звали его Фрэнки, теперь же он вдруг превратился во Франческо и не без успеха выдавал себя за графа.
— В библиотеке есть нечто, странным образом не соответствующее декору моей твердыни. Не желаете ли взглянуть? — предложил Еве Джефри.
