жестким.
Он кивнул и унес сомнительный суп.
Мама обрадовалась бы, если бы ей удалось отвергнуть и спаржу. К сожалению, кроме цены — три доллара за штуку — я не нашла в ней изъяна. Но когда официант принес салат «Цезарь», мама внутри меня решила, что в нем слишком много анчоусов.
— Прошу прощения, — сказала я сладким голоском, — но в салате слишком много рыбы. Приготовьте мне другой.
Он яростно глянул на меня, очистил тарелку и принялся за дело.
— Стоп! — закричала я.
Официант замер с вилкой в руке.
— Вы уверены, что яйцо сварено всмятку? — спросила я.
— Да, мадам, — ответил он, в его голосе слышалось изнеможение, смешанное с ворчливым уважением. — Его варили точно одну минуту.
— Очень хорошо, — сказала я и пристально смотрела за тем, как он осторожно готовит приправу. — Будьте осторожны с этим сыром, — предупредила я, когда он почти заканчивал. — Переборщите, и блюдо будет испорчено.
Подняв на меня глаза, он осторожно припудрил салат тертым пармезаном, пока я не сделала знак, что этого количества будет достаточно.
— Теперь вам нравится? — тревожно спросил он, когда я положила в рот первую ложку салата.
Я почувствовала, как торжествующая улыбка матери раздвинула мне губы. Я наклонила голову, как это делала она.
— Превосходно, — сказала я. — Вы превзошли самого себя.
Взмахнула рукой, отпуская его, и отправила в рот следующую ложку «Цезаря». Официант покатил тележку от нашего стола, каждый мускул его спины, казалось, ощущал облегчение.
«Пожилой дамой быть чрезвычайно удобно, — говаривала мать. — Я могу попасть на любое бродвейское шоу, даже если написано, что все билеты проданы. Когда мне говорят, что билетов нет, я просто стою на месте. В кассе всегда есть парочка билетов, и в конце концов они их мне отдают, лишь бы только я ушла. Что им еще остается?» Я знала, что мама гордилась этим своим талантом так же, как гордилась способностью поставить на место официанта. Чего я не знала, так это того, что незаметно для себя усвоила все ее трюки.
Нарезанный кольцами лук оказался холодным; я отправила его назад. В мясе по-татарски оказалось слишком много вустерского соуса, и я хотела отказаться от него.
— Не надо, прошу тебя, — взмолилась Клаудия. — Все это начинает напоминать второй акт «Укрощения строптивой», и каждый раз мне от него бывало неловко.
— Но ты не можешь позволить им так с собой обращаться, — сказала я. — Если не станешь настаивать на хорошем обслуживании в ресторанах, то винить будешь только себя.
Клаудия ничего не сказала. Но когда я решила, что сливочная помадка на моем пломбирном десерте недостаточно горячая, то по выражению ее лица поняла: ей хочется избавить бедного официанта от унижения. Хотя бы ради того, чтобы не мучиться самой.
Как только мы вышли из дверей, я стянула с головы парик и освободила волосы от нейлоновой сетки. Запустила пальцы в кудри, тряхнула головой.
— Все, будьте свободны, — сказала я.
Клаудия взглянула на меня.
— Скажи, — спросила она, — ты верила во все то, что говорила?
— Нет, — я обрадовалась, что ко мне вернулся собственный голос. — Это все мама. Она устраивала сцены в каждом ресторане и делала меня несчастной. Я готова была съесть все что угодно, лишь бы не отсылать еду обратно.
— Твой отец чувствовал то же самое, — сказала Клаудия. — Однажды он рассказал мне, как ему было неудобно из-за ее поведения.
— У многих людей такие же ощущения, — сказала я. — На прошлой неделе я ходила на ленч с Фрэнком Прайалом, винным критиком из нашей газеты. Он попробовал вино, поколебался немного и отказался от него с явной неохотой. Вино явно было откупорено, но, когда сомелье пошел за другой бутылкой, Фрэнк сказал мне, что, если и следующая окажется такой же, он ее примет. И потом сказал разумную фразу: «Зачем приглашать с собой людей? Разве только для того, чтобы они потом об этом пожалели?»
— Если бы ты помнила об этом во время обеда, — жалобно протянула Клаудия. — Я чуть сквозь землю не провалилась.
Она глянула на меня, и ее плечи затряслись. Я видела, как от смеха искажается ее лицо. Скоро на темной улице раздались взрывы хохота. Я смеялась вместе с ней, хотя и не знала почему.
— Все было здорово, — выговорила Клаудия, остановившись, чтобы передохнуть. Держась за живот, она сказала: — Сегодня мы отомстили за всех пожилых дам Нью-Йорка.
И снова расхохоталась. Закончив смеяться, схватила меня за руки и заглянула в лицо.
— Если честно, то это приключение я не пропустила бы ни за что на свете.
— Я рада, что вы так к этому относитесь, — ответила я, — потому что завтра мы выберем более трудную цель.
— Мы?
— Да, — ответила я. — Завтра мы пойдем на ленч во «Времена года»!
На следующее утро я проснулась с ощущением предвкушения. Спросонья попыталась вспомнить планы на день. Ах да, я собиралась одеться, как мать. Мне это страшно нравилось. Надо будет потом подумать, почему мне так нравится эта маска. Но сначала надо научиться управляться с маминым макияжем. Я не хотела, чтобы Ники, проснувшись, увидел вместо своей матери какую-то чужую женщину. Возможно, он даже напугается. Но если я буду действовать быстро, то смогу наложить макияж и успею его снять, прежде чем он встанет с постели. Я пошла в ванную, прилепила к зеркалу диаграмму, которую дала мне Дениза, расставила баночки и кисти и принялась за работу.
Накладывать макияж было неудобно. Оказывается, загрунтовать лицо и брови не так легко, как я предполагала. Чем больше я начинала походить на мать, тем неуклюжее становились движения. Я проработала почти час, когда поняла, что пора будить Ники. Потянулась за тампонами и средством для снятия грима, и мое сердце остановилось: дверь ванной отворилась, на пороге стоял мой сын и смотрел на меня.
Я встретилась с ним глазами, и Ники пришлепал в ванную в синей пижаме «Супермена». На спине болтался красный капюшон. С минуту он рассматривал человека, в которого превратилась его мать, а потом сказал:
— Мамочка, ты ужасно глупо выглядишь!
С этими словами Ники вышел из комнаты.
А я-то боялась! Повернувшись к зеркалу, продолжила накладывать макияж. Коллеги давно просили меня показать им один из моих костюмов. Вот и хорошо, сегодня я им его продемонстрирую. Я облачилась в голубое платье, надела парик и пошла готовить завтрак. Ники сморщил нос, почувствовав запах духов «Джой».
— Как тебя зовут? — спросил он, словно самой естественной вещью для него было видеть маму, одетую в чужое платье.
— Мириам, Мириам, Мириам, — пропел он, когда я ему ответила.
Он по-прежнему распевал, когда мы вышли из квартиры. Двери лифта распахнулись, Ники повернулся к Джину, большому ирландцу, работавшему у нас лифтером, и сказал:
— Это моя подруга Мириам.
Джин приподнял шляпу. Взглянул на меня.
— Доброе утро, мадам, — сказал он. — Вы, должно быть, приехали очень рано, прежде, чем я приступил к работе.
— Да, — сказала я. — Очень рано.