Ники подавил смешок.
В середине зимы нет места холоднее, чем остановка автобуса номер 5. С Гудзона дует ветер, пробирается под воротник, лезет в рукава. Мы прыгали на месте, растирали руки, молились, чтобы автобус поскорее пришел. А он не торопится, медленно и величественно катит по Риверсайд-Драй в. Время от времени подбирает стариков, живущих в отдалении от остановки.
— Мамочка, у меня в волосах сосульки! — закричал Ники.
Его глаза слезятся от пронизывающего ветра.
— Я замерз. Давай вернемся в Лос-Анджелес.
— Посмотри, — сказала я, заслонив его собою от ветра. — Автобус всего в двух кварталах отсюда. Он скоро придет. И в твоих волосах нет никаких сосулек.
— А мне кажется, что есть, — говорит он с упреком. — А если бы мы жили в Лос-Анджелесе, их бы не было.
— Если бы мы жили в Лос-Анджелесе, я не стала бы надевать этот парик, — пробормотала я.
В этот момент автобус открыл дверь, и по ступеням медленно начала спускаться огромная женщина. Нам ничего не оставалось, как, дрожа, наблюдать за ее продвижением. Она не торопилась. Когда наконец женщина спустилась на землю и освободила проход, мы ринулись в салон автобуса. Ники взбежал по ступенькам, счастливый оттого, что оказался в тепле.
Опустил в кассу наши монеты, прислушался к металлическому стуку и поскакал в глубь салона. Я последовала за ним не слишком быстро. Не успела я дойти до середины, как подскочил мужчина. Он указал на свое место и вежливо сказал:
— Пожалуйста, мадам, садитесь. Вам это место больше нужно, чем мне.
Я страшно покраснела и прошла мимо.
— Мамочка, — сказал Ники на весь автобус, — этот человек подумал, что ты старая.
Я оставила Ники в школе и пошла в контору, поскальзываясь в слякоти в больших не по ноге материнских ботинках. По мерзлой улице летел мусор — мятые картонные стаканы, ломаные расчески, обрывки бумаги. Таймс-сквер казалась усталой и печальной. Я шла по улицам в материнской одежде, и мне казалось, будто я вышла из телесериала «Сумеречная зона».[24]
На углу Бродвея и Сорок третьей улицы я остановилась возле фургона, чтобы купить пончик донат. Продавец был неофициальным правителем этого района. Он знал наизусть, кто что попросит. Ему не надо было говорить, что женщина, стоявшая передо мной, попросит черный кофе и витое печенье. Когда я приблизилась к окошку, он уже накладывал дополнительную порцию сахара стоявшему за мной мужчине. Обычно он без слов подавал мне кофе и пончик с фруктовой начинкой, но сейчас он взглянул на меня и спросил.
— Чего желаете?
Прижимая к себе пакет из коричневой бумаги, я вошла в вестибюль. Там, как и каждое утро, стояли охранники, Эл и Джо. Они являли наглядный контраст. Эл — круглолицый, лысеющий, с телесами, вылезающими из-под униформы, обретенными благодаря бесчисленным съеденным котлетам. Джо — маленький, худой, с впалыми щеками. Обычно они хором приветствовали меня по утрам, но сегодня Джо с неприветливым видом указал на телефон:
— Позвоните человеку, к которому пришли, — произнес он.
— Вы меня не узнаете? — спросила я.
— Позвоните наверх, — сказал он устало, словно слышал такую фразу тысячу раз. — Если бы даже я и узнал вас, то мне требуется разрешение.
— Но я здесь работаю, — возразила я.
— Новенькая? — подключился его партнер. — Мы вас не знаем. Меня зовут Эл. У вас есть удостоверение личности?
Я вытащила из сумки пропуск и продемонстрировала его. Эл уставился на фотографию.
— Это не вы, — сказал он.
— Это я.
Он присмотрелся.
— Это парик, — сказала я.
Он повернулся к Джо.
— Она заявляет, что она — ресторанный критик.
— Еще чего! — возмутился Джо.
— Да! — воскликнула я.
Эл внимательно посмотрел на меня.
— Посмотрите, — я приподняла парик и вытянула каштановый локон.
— Кажется, это она, — сказал Ал. — Кто бы мог подумать!
Джо не поверил.
— Что у вас в пакете? — подозрительно спросил он.
— Вы знаете, что в пакете? — сказала я. — То же, что и всегда.
Я открыла пакет и вытащила пончик.
— Господи, — поразился Джо. — И в самом деле.
Они смотрели на меня, раскрыв рот и качая головами. И затем Эл произнес то, что говорил каждое утро.
— Вы ресторанный критик. Как вы можете есть такую дрянь?
Донаты были не только нездоровой пищей, они вредили моей репутации. Но мне нравился человек, который торговал ими, нравилось останавливаться по утрам на перекрестке, обмениваться с ним парой фраз. Благодаря этому ритуалу редакция — не самое дружелюбное место на свете — становилась более похожей на дом. Донат был и в самом деле ужасным, но каждое утро я разламывала его пополам, съедала фруктовую начинку, а остальное выбрасывала.
Если бы в комнате был Брайан, то я изменила бы своей привычке и бросила бы пакет в урну, не открывая. Я легко могла представить, что он войдет в кабинет Уоррена и спросит, зачем они взяли на работу ресторанного критика, который покупает в уличном фургоне донаты по полдоллара за штуку и уплетает их за милую душу.
Брайана в комнате не было. Уверенная в том, что все на меня смотрят, я смущенно прошла к своему столу, открыла пакет и вынула тяжелый комок теста. Однако мой приход остался незамеченным. Я положила в рот начинку и стала ждать: что-то теперь будет?
Отдел стиля и моды был странным маленьким анклавом. Мы мало контактировали с репортерами, сидевшими внизу, в отделе новостей. И, несмотря на то, что мы делили помещение с отделами спорта и моды, ресторанные критики этих сотрудников тоже почти не видели (хотя радовались обилию цветов, доставляемых в отдел моды).
Мои коллеги в офисе появлялись нечасто. Молли О’Нейл работала по большей части дома, поэтому ее рабочее место почти всегда пустовало. Мариан Буррос половину времени проводила в Вашингтоне, а Флоренс Фабрикант была свободным художником, и поэтому стола ей не полагалось. Эрик Азимов вел низкооплачиваемую колонку, и ему приходилось подрабатывать на стороне, Фрэнк Прайал появлялся так редко, что они с Брайаном довольствовались одним компьютером.
Оставалась Триш Холл, Она редактировала рукописи и была так занята, что не заметила моего прихода. Я оторвалась от доната: на меня смотрели лишь четыре пары глаз. Одна пара принадлежала Александре Палмер, сидевшей через проход от меня. С пятидесятых годов она работала секретарем в отделе повседневной жизни. Одета, как всегда: прямая твидовая юбка, футболка, обтягивающая полную грудь, теннисные туфли. Она убирала каштановые волосы в строгий пучок, но даже такая прическа не могла скрыть исключительную доброту ее лица.
Алекс задумчиво смотрела на меня, к я поняла, что ее ничто не обескуражило. Я подозревала, что босса она недолюбливает, однако она ни разу не сказала о нем плохого слова (как, впрочем, и ни о ком другом). Она была одинокой женщиной, и работу выполняла незавидную, однако находила достоинства во всем, что делала, и иногда казалось, что она довольна жизнью больше, чем все мы.
