Величавый старик в высокой белой папахе, с белой бородой, неторопливый в движениях, с достоинством восседал на ишачке и молча смотрел на Курбана строгими печальными глазами, из которых одна за другой катились старческие слезы.
Курбан повторил свой вопрос; старик, прикрыв веки, проговорил несколько слов.
— Что он сказал? — нетерпеливо спросил Андросов.
— Сына убили, с фронта похоронная пришла, — перевел Курбан и в знак печали и уважения к чужому горю наклонил голову.
— Спроси у него еще раз, не видел ли он Гасана-оглы, — едва держась на ногах, приказал Андросов, ненавидящим взглядом окидывая все прилегающее к колодцу пространство.
Мимо них шли и шли к водопою тысячи овец, блея и поднимая облака бурой пыли. Солнце у горизонта тонуло в пыльной мгле. Быстро надвигались сумерки. Нечего было и думать отыскать след Гасана-оглы в темноте, на этой выбитой тысячами и десятками тысяч овечьих копыт земле.
— Был человек, — наконец ответил старик, — спрашивал дорогу к колодцу Кара-Таш. Очень устал. Не знаю, как дойдет…
— Зачем Кара-Таш? Кара-Таш совсем в другой стороне! — воскликнул Курбан.
Андросов сердито глянул на Курбана; пограничник не должен выдавать свои мысли.
— Бояр хорошо знал дорогу на Кара-Таш, за полдня бы дошли, — пробормотал старик.
Курбан быстро перевел его слова.
— О сыне говорит, — добавил он.
Старик указал в сторону Мухамедниязова, сидевшего на земле со связанными за спиной руками.
— В чем его вина? — спросил он.
— Кончал война, домой гулял, — считая, что так будет понятнее, на ломаном русском языке ответил Андросов.
Прикрыв глаза в знак того, что понял, старик неторопливо тронул пятками своего ишака. Ишак повернул и направился к разгоревшемуся неподалеку костру, который развели, чтобы сварить ужин, мальчишки-подпаски.
Остановившись перед сидевшим у тюков связанным Меджидом, старый чабан с презрением плюнул в его сторону.
Курбан вздрогнул, как будто плевок предназначался ему.
Война пришла и сюда, в пустыню, за тысячи километров от фронта.
— Послушай, отец, — окликнул старика Андросов, — возьми что хочешь, дай твоего ишака на час.
Старик спросил, зачем русскому человеку нужен ишак, и когда узнал, что Андросов — пограничник, молча сошел на землю.
Андросов хотел объехать колодец по широкому кругу, чтобы на нетронутом песке найти потерянный след.
— Какой там след, старшина, — попробовал отговорить его Курбан. Он видел, что Андросов вот-вот повалится от усталости.
— А луна-то вон какая, хоть газеты читай, — ответил тот, взбираясь на упитанного ишачка, покрытого кошмой.
— Охраняй задержанного, головой отвечаешь, — сказал старшина и, проверив, надежно ли связаны руки Меджида, поехал от колодца в сторону, противоположную той, откуда пришли овцы.
Курбан решил заняться делом: запастись водой, напоить верблюдов, сварить ужин. Теперь уже он не мог избежать разговора с Меджидом и нарочно задерживался у колодца.
Привязав к Яшкиной сбруе длинную веревку, он отгонял верблюда на сотню метров, пока у края полуобвалившегося сруба не появлялось наполненное водой брезентовое ведро. Сухопарые подпаски, черные как головешки, дружно вытаскивали ведро, с удовольствием помогая Курбану: в их глазах он был большой военный начальник.
Напоив верблюдов и наполнив фляги, Курбан притащил охапку саксаула, которой запасся по пути, стал разжигать костер. Саксаул вспыхнул, как порох, сразу сгустил подступавшие к огню сумерки.
Собрал Курбан и подбросил в огонь сухого верблюжьего помета, подвесил над костром котелок с водой.
Он надеялся, что Меджид уснет, но, взглянув на лежавшего у тюков земляка, невольно вздрогнул: Меджид следил за ним внимательными, лихорадочно блестевшими глазами.
— Курбан, не развяжешь руки, брат не оставит ни одного Нургельдыева в живых, — проговорил Меджид.
А тот сделал вид, будто ничего не слыхал: разостлал на песке кошму, раскинул над нею полог, приготавливая постель для себя и Андросова.
Ни скорпион, ни фаланга на кошму не полезут. Вся эта нечисть панически боится запаха овечьей шерсти, потому что овцы охотятся за скорпионами и фалангами. Курбан готовил постель на двоих, нисколько не заботясь о Меджиде. Больше того, он достал волосяной аркан и разложил его замкнутым кругом, потыкав палкой в песок, чтобы случайно не оказалась поблизости, гюрза или стремительная, подпрыгивающая на полтора метра змея-стрелка.
Меджид наблюдал за ним с презрительной усмешкой. На левой руке Курбана не хватало безымянного пальца. Курбан на всю жизнь запомнил тот день, когда, словно иглы, зубы змеи впились ему в палец. Он вскрикнул: «Гюрза!» — из кибитки выбежала мать с топором в руке, увидела капельки крови на пальце сына, тут же отрубила ему палец и сама лишилась чувств. Помедли мать минуту — пришлось бы рубить руку, полчаса — не было бы его в живых. С той поры Курбан очень заботился о мерах предосторожности, над чем сейчас зло смеялся Меджид.
— Курбан, если ты меня не развяжешь, клянусь, тебя опять укусит гюрза.
— Замолчи, Меджид. Не могу развязать. Какой ишак кричал «Москва капут» — ты или я?
— А зачем папаху надел? — огрызнулся Меджид. — Я думал — свои!
— Какие свои? Кто для тебя свои? — возмутился Курбан. — Язык змеи и хвост шакала ты, Меджид, не хочу больше говорить!
— Ты сам ишак, Курбан.
— Почему я ишак?
— Потому… Думаешь, немцы до Москвы дошли, а дальше не пойдут? Через неделю здесь будут. Что ты скажешь тогда? Что немецкого разведчика в пустыне ловил? Думаешь, я не знаю, зачем вы здесь? И еще раз ты дурак, Курбан.
— Почему я еще раз дурак?
— Потому, что старшина тебя взял с собой как пса. Если умный ты, развяжи руки, другом будешь, уйдем к колодцу Аджарали, там Зохре и мать, Зохре тебе отдам, свадьбу сыграем, братом станешь… Хоть бы поесть дал…
Курбан раздумывал над этими словами, молча протягивая Меджиду кусочки жареной баранины из его же запасов. А что если Меджид прав?
Курбан представил на миг усталое худощавое лицо Андросова, который давно исчерпал свои силы и держался только на нервах. Курбану стало стыдно. Разве Андрос слушал бы ядовитые слова Меджида? Да он бы его так тряхнул, что выскочила бы из Меджида его под-лая душа.
— Ты шакал и сын шакала, Меджид! Не хочу больше слушать! — воскликнул Курбан.
— Ну погоди, собака!
— Сам собака!
— Тьфу! — плюнул Меджид.
— Тьфу! — плюнул и Курбан.
Андросова все не было. Едкий дым кизячного костра столбом поднимался к небу, закрывал полную яркую луну. Курбан едва справлялся с одолевавшей его тяжелой дремой; подбросил в огонь саксаула, пламя вспыхнуло, осветив лежащих на песке верблюдов, полог и край расстеленной кошмы, сваленные в кучу вещмешки, тюки с продуктами и, наконец, связанного Меджида.
Уголок видимого Курбану глаза Меджида, отражая красноватые отблески костра, горел злым светом. Курбан поежился.
