тех, кто выдает себя неловким перемещением. Штрафники тоже, скрываясь за случайными укрытиями, в бомбовых воронках, жмутся к земле, берегут патроны, готовясь к решительной схватке.
Пауза долго продлиться не может. Что-то должно произойти вскоре, что предопределит развязку, склонит чашу весов в ту или другую сторону.
Хоронясь за комлем сосновой лесины, как за бруствером, Павел вновь думает о комбате. Если бы накрыть сейчас фашистов артиллерией или минометами, даже не подавить, но хотя бы прижать, лишить возможности вести безнаказанный прицельный огонь, он смог бы поднять роту для последнего броска, ворваться в траншею. Других средств и возможностей повлиять на ситуацию, переломить ее в свою пользу, кроме как подняться под пули самому и поднять за собой людей, у него нет. Но без огневого подавления противника эта задача представляется несбыточной мечтой.
Прижатые плотным настильным огнем к земле штрафники, расползшись по воронкам и укрытиям, тоже лежат сейчас, не двигаясь, не шевелясь, и все их мысли и чувства, как может судить по себе Павел, обращены к нему, командиру, как к единственному из них, кто в этой ситуации должен и способен предпринять что-то одному ему известное, что спасет их жизни и позволит ворваться в немецкие окопы. Более тягостного и отчаянного положения на поле боя трудно представить.
Немцы, однако, тоже медлят. Молчит и их изготовившаяся к бою минометная батарея. Странно. Может, намеренно провоцируют штрафников на атаку? Чтобы, обрушившись всей мощью, разметать взрывами, порезать разящими, кинжальными очередями в упор. Дело нескольких минут, и вся рота ляжет. Пулеметные стволы раскалиться не успеют.
Но теплится крохотная надежда — Махтуров. Может, удастся просочиться, ударить по фашистам с фланга и тогда…
Если бы вблизи рванула тяжелая мина, то и она не смогла бы напрячь Колычева больше, чем пронзивший его сознание разъяренный, беснующийся голос за спиной:
— Разлеглись, сволочи! А ну, поднимайсь!… Вперед! Перестреляю, твари!…
Сачков! Без шапки, в распахнутой телогрейке, размахивая пистолетом, он, перебегая от одного лежащего солдата к другому, наскакивает на них с пинками, требует подниматься в атаку.
От неожиданности Павел взмок, лоб под шапкой покрылся испариной. Кого-кого, но Сачкова он хотел бы видеть сейчас меньше всего. Откуда ему вообще здесь взяться? И зачем? Но ясно, что по его душу. И не с добрыми намерениями.
— Капитан Сачков! — обозначая свое присутствие поднятой рукой, громко окликает его Павел. — Давай сюда! Тебе что — жить надоело?!
— А-а-а! Колычев! — Злорадное торжество подстегивает Сачкова. — Ты-то мне как раз и нужен!
Подбежав, он плюхается под лесину, подгребается к Колычеву.
— Бока отлеживаешь, старшина? Ждешь, когда другие за тебя фашистов гнать начнут? А ты за ними, на чужом горбу в Маленичи въехать хочешь?!
— В точку, капитан. Всю жизнь я на чужом горбу езжу и на этот раз собираюсь проехаться. Жду, когда ты Маленичи возьмешь, чтоб на хвосте у тебя в них вползти. И так до самого Берлина.
— Смотри, как бы опять в другую сторону не поехал. С билетом на Магадан.
— Тебе что за забота?
— Опять со всякой сволочью панькаешься, а приказа не выполняешь?
— Ты, что ль, за меня?
— Поднимай роту и — вперед!
— Куда вперед — на пулеметы?! Порежут всех к чертовой матери! Видел, скольких уже положили?
— Поднимай роту и не рассусоливай. Я тебе приказ комбата передаю. Хватит на боку отлеживаться, не то в особом отделе для таких, как ты, нары уже приготовлены.
— Рано. — Павел собирает в комок всю волю, едва сдерживая ответно вскипающую злобность. Пистолет Сачкова дергается у него перед глазами. — У меня первый взвод должен во фланг им выйти. Как ударят — так и мы поднимемся.
— Ты дурочку из себя не строй, старшина. Какой первый взвод?! Поднимай роту, я тебе говорю.
— Подниму, когда надо будет!
— Ты приказ слышал? Я тебе говорю…
— Тут я командир роты. И пока я жив — командую тоже я.
Сачков побелел, глаза налились яростью.
— Смотри, докомандуешься, соплесос штрафной! Не возьмем Маленичи — к стенке вместе со всеми встанешь. Последний раз говорю — поднимай роту! — Зрачок пистолета перестает дергаться, смещается на лоб.
— Если заслужу — встану!
— Так и передать комбату?
— Так и передай. Мне здесь видней, когда и чего делать.
— Ну, заказывай по себе панихиду. — Сачков рывком поднялся и, пригибаясь, побежал назад.
Колычев, обернувшись на локте, смотрит молча ему в спину. Его всего трясет. Сачков, конечно, доложит комбату, не может не доложить, если это только не его самодеятельность, а действительно приказ комбата. И Колычеву, если атака захлебнется, действительно не поздоровится. Но думать о грозящих ему последствиях не хочется. Если атака захлебнется, вряд ли кому удастся выйти отсюда живым. Но ему хочется верить в примету. Раз бой начался удачно, должен и завершиться успехом.
Он стал вслушиваться в звуки боя, пытаясь понять, что изменилось в обстановке, пока они препирались с Сачковым. И в это время вспыхнула и заметалась беспорядочная автоматная стрельба на правом фланге, там, где он и дожидался ее возникновения с таким нетерпением. Ветер доносит оттуда треск гранатных разрывов, невнятные, мечущиеся крики. Это может быть только Махтуров.
Рванул из кобуры пистолет. Вскочив на комель, видный всем издалека, закричал, заходясь в торжествующем крике:
— Рота-а! Вперед! За мной!
Обернувшись назад, увидел, как по всему склону поднимаются одиночные фигуры штрафников. И только тут осознал, как велики потери. С земли поднялось не больше половины из лежавших солдат. Но сожалеть и раздумывать было некогда. Уже выли над головами мины.
Минометчики их поджидали определенно. Минометные разрывы поднялись чуть сзади, в одну линию поперек склона. От этой отсечной линии они поползут, поджимая к своим окопам и накрывая тех штрафников, которые вырвались вперед.
Сорвавшись с бревна, Павел устремляется за опережавшим его солдатом, все время держа в поле зрения его спину. Солдат бежит ходко, и расстояние между ними не меняется, несмотря на то что Павел налегает изо всех сил, стараясь не отставать. Сознание успевает отмечать отдельные всполохи мин, бегущих и падающих по бокам штрафников.
Когда до немецких окопов остается десятка полтора метров, солдата срезает автоматная очередь. Автоматчик сразил бы неминуемо и Колычева, Павел увидел выставленный против него ствол, но мгновением раньше, чем он успел нажать на спусковой крючок, чья-то очередь сбоку, из траншеи, прошила его самого.
Все это сторонним кадром мелькнуло по сознанию. В следующий момент он, уже на издыхе, запрыгивал в траншею. Сразу наткнулся на распростертое тело убитого фашиста. Взгляд выхватил ручку ножа, торчавшую в спине. Ручка приметная, набрана из разноцветных плексигласовых кругляшек У кого-то он этот нож видел, но у кого — вспомнить не смог.
Ножами в траншее орудуют уголовники. Ножи оставляют в телах убитых как идентифицирующее доказательство. После боя владельца опознают. Если не суждено объявиться самому, это сделают другие.
Немецкие траншеи зигзагообразные. Добежав до ближайшего излома, осторожно выглянул. Двое штрафников, свалившись сверху, озирались по сторонам, соображая, в какую бежать. Подстегнутые Колычевым, побежали за ним. Но и за вторым коленом столкнулись со своими. И сзади набежало еще трое штрафников. Тут только сообразили: не слышно стрельбы в траншее.
Пусты окопы. Бросили их фашисты. Опасаясь угрозы с фланга, куда ворвались штрафники во главе с
