уставленном скамьями, и на этих скамьях сидят песьеголовые и хлопают в ладоши, словно одобряя особенно удачную сцену спектакля. По стенам горели факелы, гораздо ярче, чем можно было ожидать от освещения такого рода.
– Всем спасибо, – сказал песьеголовый. – Можете идти.
– А палец? – тупо переспросил он.
– Зачем он нам? – спросил песьеголовый. – Пусть будет у вас.
Он встал.
– Вы не проводник, – сказал он. – Вы… просто злобное чудовище, которому нравится издеваться над тем, кого вы не можете понять.
– Я не проводник, – сказал песьеголовый сурово. – Я судья.
Он тоже встал и оказался очень высоким, острые уши отбрасывали на стену странную рогатую тень.
– Проводник скоро будет, – сказал он и неторопливо направился к двери, вдруг открывшейся в одной из стен. – Ждите, проводник скоро будет.
Песьеголовые в зале переговаривались, шумели и двигали скамейками, никто больше не обращал на него внимания. Он вышел следом за судьей; снаружи расстилался все тот же унылый пейзаж, в ближайшей землянке, освещенные красным пламенем, двигались фигуры, он видел, как собакоголовая женщина ухватом снимает горшок с огня. Он сел прямо в пыль и закрыл глаза. Но тут же открыл их, словно по какому-то внутреннему побуждению; Инна брела по направлению к нему, лицо у нее было бледным и заплаканным.
Он подошел к ней, и она вдруг уткнулась к нему в грудь и разревелась уже открыто, захлебываясь плачем.
– Ну ладно, – сказал он неловко. – Ладно.
Она всхлипнула, вытерла нос рукой и помотала головой, чтобы осушить слезы.
– Что они… чем они?.. Тоже угрожали, что отрежут палец?
– Палец? – удивилась она. – Нет. Ох, когда этот начал спрашивать… я не думала, что…. Я думала, я… Он сказал… – Она вздрогнула и вновь разревелась. – Он сказал, что Юрка попросился в Афган из-за меня. Что я не давала ему… дышать свободно, душила своей… любовью, что это вообще не любовь – эгоизм, и я…
– Инна, – сказал он, – любовь – это вообще эгоизм. Ну, если это… альтруизм, еще хуже, жертвенность очень тягостна для того, ради кого жертвуют, а…
– Он так и сказал, – всхлипнула она.
– Инна, это просто очередное испытание. Вы же понимаете, они все время… пробуют нас на прочность. Они поведут нас, вы не сомневайтесь.
– Не в этом дело, – сказала она грустно.
– Я тоже… – Он неловко обнял ее, чувствуя, как намокает футболка от ее слез. – Я тоже… Когда я шел сюда, я был уверен… все было очень просто. Я знал, что люблю ее. Что хочу ее вернуть. Что тоскую, что моя жизнь превратилась… в череду бессмысленных действий, и вдруг появилась надежда. Как будто бы приоткрыли дверь. А там за дверью свет и голоса, понимаете? А теперь… я думаю, вдруг я не из-за любви? Вдруг я из-за вины. Ведь… были моменты, когда я ее ненавидел, Инна. Когда я хотел ее убить.
– Не говорите так, – сказала она быстро.
Он молчал, вдруг сообразив, что обнимает женщину, которая немногим старше его. Но вместо того, чтобы отстраниться, прижал сильнее. Она была горячая и мягкая, ее волосы лезли ему в рот.
– Вы… что? – Она уперлась ладонями ему в грудь, пытаясь высвободиться. – Пустите.
Но он продолжал прижимать ее к себе в отчаянном и безнадежном порыве.
– Инна, – сказал он, – может быть… мы не то делаем, Инна? Мы с самого начала делали не то? Здесь, за рекой, ничего нет. Только смерть. А мы зачем-то пришли сюда, и дорога меняет нас, и даже если мы сделаем все, что намеревались, радости все равно не будет. Как мне жить с ней? Как мне жить с собой?
– Вы с ума сошли? – Глаза у нее сделались узкие и злые.
– Пойдем назад, – сказал он. – Пойдем вместе. Мы… научимся жить с тем, что есть, нам будет легче вдвоем. Легче, потому что мы знаем, как это бывает. Мы будем помогать друг другу.
Она размахнулась и ударила его ладонью по лицу. Рука у нее была маленькая и крепкая.
– Сволочь, – сказала она. – Пусти, ах ты тварь!
Он разжал руки.
– Простите, – сказал он. – Простите.
– Из-за вас нас теперь не поведут. – Она в бессильной злобе сжала кулаки. – Вы передумали. Вы струсили. Я так и знала. Слабак! Мямля, слабак, ничтожество, я, когда тебя увидела, сразу поняла, что толку не будет, что от тебя будет один только вред, одна только беда. Жалкий, ничтожный… тебя, наверное, в школе били. Били, да?
– Господь с вами, Инна, – сказал он сухо.
– Твоя распрекрасная жена, она ведь вытирала об тебя ноги! А тебе нравилось, ага? Когда над тобой смеются в лицо, когда обманывают… почти открыто. Она наверняка тебе изменяла, признавайся! А ты знал. Признавайся! Нет, ну признавайся!
Он вдруг ощутил страшную усталость, такую тяжелую и всепоглощающую, что у него не осталось сил ни возражать, ни оправдываться.
Он отошел, отвернулся и стал смотреть, как за холмами-жилищами восходит месяц. Месяц был красный и убывающий. Если как буква «С», значит, старый.
Я так и не понял, с какой скоростью здесь бежит время, подумал он. И бежит ли вообще.
– Пора, – сказал проводник.
Он стоял рядом, высокий, Инна была ему по плечо. Из-под долгополой рубахи торчали мосластые, поросшие шерстью ступни, в лапе он сжимал дорожный посох, высокий, с рукояткой крючком.
– А можно так, – спросила Инна тоненьким жалобным голосом, – можно так, чтобы по отдельности? А то он мешается все время.
– Не дури, женщина, – сказал проводник. – Я два раза взад-вперед ходить не буду.
– Вы не хотите со мной идти, потому что боитесь, что я прав, Инна, – сказал он.
– С такими мыслями вам вообще незачем туда идти. – Она посмотрела на него исподлобья. – Идите лучше назад. А что? Очень даже. Найдете себе… другую… еще… лучше.
– Уймитесь, – сказал он устало. – Лучше скажите, где ваш чемодан.
– Чемодан. – Она схватилась за щеки. – Ах да…
Она жалко огляделась, но вокруг ничего не было, только ветер гнал по тропинке крохотные пылевые смерчи.
– Не положено, – строго сказал проводник.
– Пожалуйста, – попросил он. – Сделайте исключение. Пожалуйста.
Проводник провел посохом у ног длинную черту в пыли.
– Вон туда, – сказал он, указав посохом на дальний холм. – Иди и забирай свой хлам. Думаешь, там вещи нужны, чтобы они вспомнили? Дура, чтобы они вспомнили, нужно совсем другое.
Но Инна уже бежала по улице, пригнув голову, словно боялась, что ее ударят. Черная юбка ее была в пыли и пепле и оттого казалась серой. На бедре по-прежнему зияла прореха, и в ней мелькала белая нога.
– Пошли, – сказал проводник, оборачиваясь и улыбаясь красной пастью. – Ну ее. Пошли скорей.
Инна, пригнувшись, нырнула в отверстие в холме и исчезла из виду.
– Нет. – Он покачал головой. – Подождем.
– Она думает, она тут самая умная, – сказал проводник. – А мы раз – и уже там. Пока она будет тут возиться.
– Сказано – нет, – ответил он равнодушно.
– Ну, как знаешь. – Проводник со стуком захлопнул пасть и вновь стал чертить в пыли острием посоха.
Он подумал было, что их проводник обязательно должен рисовать какие-то мистические знаки, но, когда
