уж не поубивают ли они все друг друга… Наконец первую группу, в которую попала и она вместе с Щекочихой, активнее всех работавшей локтями и кулаками, впустили в самолетик, больше похожий на картонную игрушку. Тот, угрожающе скрипя и кренясь, пробежал по обледеневшей полосе и взлетел над снежной равниной.
Через два часа прибыли в Дудинку – поселок и порт на Енисее. Это был последний пересадочный пункт перед Норильском. Заключенных выгрузили из самолетов и колонной повели на вокзал – крохотное деревянное зданьице. Отсюда шла узкоколейка на восток. У деревянного перрона стоял допотопный паровозик и несколько открытых платформ. Оля со Щекочихой удивленно переглянулись – заключенных было в несколько раз больше, чем могли вместить платформы… Людей грузили как мертвый неодушевленный багаж, доски или мешки – накидывали друг поверх друга. Оля была в первых рядах и чуть не оказалась придавленной. В последний момент Щекочиха схватила ее за локоть и вытянула наверх. Она почему-то прониклась непонятной симпатией к девушке и постоянно приглядывала за ней, как тигрица за своим детенышем.
В Норильск приехали засветло. Заключенных снова построили и повели в лагерь.
Ольга ожидала увидеть некое подобие маленького города или поселка, на худой конец – большую деревню. Каково же было ее удивление, когда она поняла, что Норильск, по сути, представлял собой две улицы с неровными рядами нескольких десятков покосившихся деревянных домов. Там, где потом вырастут городские кварталы, сейчас шло строительство. Кое-где попадались кирпичные двухэтажные здания. Улицы были завалены снегом, который расчищали бригады заключенных в черных бушлатах под надзором конвоиров. Кругом виднелись заборы из колючей проволоки и караульные вышки. Несколько раз им попались колонны арестантов в сопровождении вооруженных солдат и собак. Кто-то смотрел на новоприбывших с пониманием и сочувствием, но большинство с равнодушием скользили по ним взглядом.
«Тут у всех своих забот хватает…» – горестно подумала Оля.
Несмотря полуобморочное состояние от голода, холода и усталости, она все же с любопытством оглядывалась и вертела головой по сторонам, стараясь запомнить облик каждого дома – ведь тут ей суждено провести годы и годы…
– А где же город? – растерянно спросила, наконец, девушка.
– А город будем строить мы, – засмеялась Щекочиха.
Сколько еще лет Ольге предстояло дважды в день шагать по этим улицам… Каждое здание станет ей до боли, до омерзения знакомо. Но это все будет потом, а пока, проходя мимо, Ольга смотрела вокруг во все глаза.
Всеобщее внимание привлекло разве что массивное двухэтажное каменное строение на перепутье. Никто еще тогда не знал, что среди зэков оно имело прозвание «Хитрый дом». В нем размещались Управление внутренних дел и местная «тюрьма в тюрьме». Но каждый по каким-то особым отличительным признакам: мрачной архитектуре, решеткам на окнах и охране у входа безошибочно угадал режимное учреждение. Любому из них все это было горько знакомо и будило еще не ослабевшие болезненные воспоминания. По колонне чуть заметно пробежала волна беспокойства и беспокойного шепота.
Если этапная охрана испытывала безразличное презрение к своим временным подопечным, то лагерная к зэкам – отчетливую ненависть и омерзение.
Ответ на шепоток последовал мгновенно. Ольге еще много раз придется столкнуться с этим, но тут, видя это впервые, она удивилась такой неуместной жестокости… Как удар хлыста раздалось хлесткое «Стоять! Бежать! Сесть!..». И вся колонна, неуклюже переваливаясь и поддерживая самых слабых, падающих от усталости, начала последовательно выполнять эти бессмысленные издевательские приказы, опускаясь в снег и грязь.
Вскоре «порядок», по мнению конвоиров, был водворен, и зэков погнали дальше.
Наконец колонна подтянулась к баракам. Вокруг нее встали солдаты с винтовками наперевес. Вперед вышел начальник лагеря.
Цепко оглядывая своих новых подопечных, он выкрикнул зычным голосом:
– Заключенные, вы прибыли в Норильский исправительно-трудовой лагерь, специально созданный для разработки в этой местности полезных ископаемых и строительства Норильского медно-никелевого комбината. С этого момента вы полностью поступаете в мое распоряжение. Все вы отбываете наказание за особо тяжкие преступления. Теперь ваш труд послужит на благо родине.
Он начал зачитывать фамилии заключенных, и их по очереди уводили в барак. Внутри всем выдавали телогрейки с нашитыми на спине номерами. В этот момент человек исчезал как личность, оставался только набор цифр.
– Обувь будете делать себе сами, пока обходитесь той, что есть, – пояснили заключенным.
Ольгу и Щекочиху поселили в недавно отремонтированном бараке, оштукатуренном изнутри и побеленном. Он еще не успел высохнуть, сырость была такая, что туман стоял. Сразу же выдали постельное белье из грубой холщовой ткани и какие-то влажные тряпки. Ими они и набили свои матрасы.
Выяснилось, что барак топили раз в сутки. На каждую комнату выдавали по одной охапке дров. Если кто-то оставлял на ночь кружку с водой, то вода замерзала.
В тот же вечер Ольгин отряд повели на работу.
– Дел у нас много, каждая минутка на счету, – сказал начальник отряда.
Нужно было мешать раствор и таскать кирпичи.
Потом придет непрекращающаяся боль и ломота в спине и суставах, а пока Ольга всей душой наслаждалась, наполняя свежим воздухом легкие и ощущая приятную тяжесть в руках от физического напряжения. Ей, наконец, удалось отогнать мутный поток мыслей и образов недавнего прошлого и переместиться в настоящее. Видимо, для многих работа еще была в радость, поэтому весь отряд как заведенный забылся в труде.
Это потом труд станет для них, измученных недоеданием, долгими полярными ночами и не менее изнурительными, нескончаемыми полярными днями, тяжким, убивающим все человеческое в душе испытанием.
А пока они дышали и работали.
Лагерь
Ольга находилась в Норильлаге уже три месяца. Потихоньку она привыкала к новым порядкам и новой жизни – если к этому вообще можно было привыкнуть и это можно было назвать жизнью. В лагере действовал железный закон: шаг вправо, шаг влево и любое неподчинение начальству – расстрел. Приходилось беспрекословно выполнять даже самые абсурдные требования и приказы.
Расстрелять могли за оскорбление охранников-конвоиров и лагерных работников. При этом оскорблением считалось не только злобное ругательство, сказанное почти про себя в ответ на удар, но и покрытая голова – за десять метров перед надзирателем нужно было снимать шапку.
Могли расстрелять и за отказ выходить на работу. Как правило, это происходило с людьми, которые от слабости валились на землю и просто не могли идти. У уголовников же существовало множество лазеек, пользуясь которыми они могли вполне обоснованно отлынивать от трудовой повинности. А еще расстреливали за систематическое невыполнение нормы, квалифицируя это как злостный саботаж. А бывало, казнили и по прямым указаниям администрации целые категории заключенных, особенно тех, кто был обвинен в приверженности идеям Троцкого. Словом, каждый неверный шаг тут был чреват возмездием. Порой даже не расстреливали, а отправляли под конвоем изнеможенных узников «на сбор хвои» в лес. Уводили далеко, а потом конвой «исчезал», а просто-напросто уходил. У заключенных не было сил на обратную дорогу. Да они и сами не хотели возвращаться. Так и замерзали в лесу.
Никто не мог с уверенностью сказать, что завтра будет жив. Когда люди возвращались с работы, охрана сдавала их в бараки по головам. Бывало, нескольких человек недосчитывались – отстали или пытались где-нибудь спрятаться. Тогда всех остальных заставляли садиться на снег и ждать отсутствующих. Чаще всего эти незадачливые беглецы просто умирали от переохлаждения. Но если их находили, приговор был однозначным: звучал выстрел. И ничего нельзя было сделать, заступаться бесполезно – иначе следующим будешь ты. Это что касается лагерной охраны. Но и между зэками шла глухая, неутихающая война. Всегда был шанс напороться на нож уголовника, которому что-то приглянулось из твоего нехитрого имущества, а может, чем-то не понравилось твое поведение, слово или просто твой взгляд.
