Каждый заключенный – всего лишь пешка, винтик в огромной махине, запущенной таинственной рукой. И никто ничего не мог противопоставить этому перемалывающему людей монстру – только подчиняться.
– Счастливая ты, у тебя ребенок будет, – с завистью глядя на округляющийся Ольгин живот и грустно вздыхая, иногда говорила Щекочиха, – все не одной тут жить.
– А у тебя нет детей? – спросила как-то Оля. Ей было странно, казалось, Щекочиха изведала все тайны женского бытия.
– Был сын, – поджав губы, отвечала та, – да помер в раннем детстве. А больше не удалось родить.
Женщин в лагере поджидало больше испытаний, чем мужчин. Наряду с изнуряющим трудом и нечеловеческими условиями жизни – голодом, побоями, грязью – они были вынуждены подвергаться постоянным домогательствам надзирателей, уголовников, лагерной обслуги. Отвергнуть притязания, не согласиться на обещанные льготы – означало чаще всего погибнуть. Но Ольге как-то удавалось ускользать от мужского внимания. Очевидно, огромный живот отпугивал. По существовавшей тогда инструкции разрешалось совместное размещение заключенных женщин и мужчин в общих зонах, но в отдельных бараках. Также было позволено селить заключенных на территории жилых зон в случаях, продиктованных интересами производства. Это позже, после того как количество беременных женщин в лагерях сильно возрастет, ограничения станут серьезнее.
Вместе со всеми Ольга долбила вечную мерзлоту, отвоевывая у суровой природы каждый метр пространства, продвигалась к чьей-то чужой, неведомой ей цели. Она таскала кирпичи, замешивала цемент, рыла котлованы, выкладывала фундамент под дома… Работать приходилось страшно много, это выматывало и истощало.
Изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц, из года в год каждый заключенный совершал одни и те же монотонные, изматывающие действия, выполнял одинаковые операции. Ни для женщин, ни для беременных исключений не делалось. Зима была самым суровым временем года. К тому же руководство комбината не успевало выполнить план и потому работников не жалело – нормы выработки повышались и повышались. За их невыполнение не щадили никого: сами начальники в одночасье могли превратиться в обычных заключенных. Особенно тяжелы были ночные смены в конце месяца. Примерно в три часа ночи люди начинали засыпать за работой и получали жестокие увечья: отрубали пальцы, падали с высоты, обжигались… Жизнь в Норильске была бы испытанием даже в теплом, хорошо обустроенном доме, не говоря уже о ледяных бараках, которые закрывались только на ночь. На улице почти все время было ниже минус тридцати, а еще ветер, снег…
И для женщин, и для мужчин смена была одинаковой – двенадцать часов. От зоны до работы нужно было еще идти: дорога в один конец занимала час. Заключенных водили строем автоматчики с собаками, требовали, чтобы все шли в ногу, при малейшей заминке били палками и издевались.
Кормили плохо: баланда с соевой мукой, гнилая капуста, овсянка, суп из конины… На работу, если удавалось, брали с собой кусочек рыбы и хлеба. По утрам умывались ледяной водой без мыла. Раз в десять дней водили в баню, где можно было постирать вещи.
Одежда у зэков была какой-то немыслимой – кому как повезет, Ольге после трех месяцев здешнего житья выдали, наконец, бушлат и ватные брюки. На ноги – грубые ботинки. Она была и этому рада, ведь многие ходили в «бурках», сшитых из рукавов изношенных телогреек, а кто-то был обут в самодельные башмаки. Умерших зэков хоронили на северном склоне горы Шмидтиха, в вечной мерзлоте. А ведь, по слухам, Норильлаг был не самым худшим из лагерей, густо разбросанных по окраинам страны. И в этом не было никакого гуманизма. Просто нужен был мощный горно-металлургический комбинат, поэтому старались не губить зря дармовую рабочую силу…
Ольга была очень слаба, поэтому бригадирша жалела ее, назначала на работу что полегче. Но самое тяжелое в тюремной жизни – не работа, не голод и холод, а тоска. Получать посылки и писать письма разрешали всего один раз в год. Ольге никто не писал – а может, письма к ней не пропускали. Точно она не знала, а узнать не было никакой возможности – нет и все. Так и шли дни, неотличимо один от другого…
И все же она старалась превозмогать себя – за невыполнение плана проштрафившихся отправляли в БУР – барак усиленного режима, ледяную камеру, в которой заключенные находились под замком, – по сути, внутреннюю тюрьму лагеря. Проштрафившиеся спали там вповалку на голом полу и получали по нескольку кусочков хлеба в сутки – и все.
Оля вытерла руки о какую-то задубелую тряпку. Позади очередная длинная изматывающая смена, во время которой человек превращается в бездушную машину. Она вышла на улицу. Куда ни кинешь взгляд – уже набившая оскомину унылая картина: столовая, бараки, клуб, медпункт. Сбоку бетонный карцер. На его зарешеченном окошке лежат клочки тряпок. Для кого оставлен этот знак? Кто сейчас тратит там время своей жизни?
Между бараками конвоиры вели троих пожилых мужчин. Те шли медленно, церемонно здоровались со встречными, даже поклонились Ольге. Казалось, они совершенно равнодушны к тому, что у них за спиной солдаты с оружием на изготовку.
И вдруг две простые женщины, которых эти мужчины тоже только что поприветствовали, хотя было видно, что они не знакомы, подошли к одному из них, самому пожилому и изможденному. Он шел в распахнутом на груди пальто. Женщины захлопотали вокруг него. Они плотно надели на его голову шапку и застегнули пальто. Одна из женщин сняла с себя шарф и обмотала его вокруг шеи мужчины.
Конвойный грубо рявкнул на них, и женщины, боязливо оглядываясь, отскочили в сторону.
– Кто это? – изумленно прошептала Оля.
– А это наши профессора, – неожиданно раздался за ее спиной бас Щекочихи, которая незаметно подошла сзади. – Пошли в барак, чего ты тут мерзнешь?
– Они из Академии наук, – рассказала Щекочиха в бараке, – фамилий их я не знаю, но точно, что это какие-то светила. Всегда так ходят, неужели раньше не видела? Занимаются тут с инженерами и проектировщиками…
После этого случая Ольга стала присматриваться к людям. И вскоре среди тупых морд охранников, наглых рож уголовников ей все чаще стали попадаться человеческие лица. Тысячи людей – интеллигентных, умных, честных, смелых, талантливых – жили и выживали здесь, как могли. И при этом умудрялись оставаться людьми. Да еще и работали – строили, долбили ледяную землю, добывали медь и никель, помогая тем самым государству.
Они умели защитить свое достоинство, постоять за себя, умели жить жизнью духа. Участвовали в спектаклях, пели песни, сочиняли, рисовали, как могли, вели между собой беседы, помогая друг другу. Они надеялись, что трудные времена минут, а значит, им нужно было выстоять, сохранить в себе человека.
Слышала Оля и историю о Сергее Федоровиче Кайдан-Дешкине, известном на всю страну композиторе, авторе многих популярных песен, прославлявших советский строй.
Сергей Федорович был скромным и добросердечным человеком, но тем не менее умел иногда прямо в глаза обидчикам резать правду-матку. Судя по всему, именно из-за этих его качеств он и оказался в лагере.
Он был талантливым композитором. А популярнейшая песня «Взвейтесь кострами, синие ночи, мы, пионеры, дети рабочих…» и вовсе вознесла его на музыкальный олимп – она гремела по всей стране. Но это не уберегло его от тюрьмы.
В Норильлаге, куда он после долгих мытарств попал, композитор не сломался, не забросил свою профессию. Линовал на грубой бумаге нотный стан и сочинял музыку. Ему даже удалось организовать в Норильлаге свой знаменитый оркестр.
Лагерный оркестр в первую очередь обслуживал вольных. Главным образом самих энкавэдэшников. Играли и на похоронах, а также на разных торжественных мероприятиях: праздниках комбината, танцах, вечерах отдыха, театральных постановках. Музыканты давали концерты и для заключенных. Кайдан- Дешкин с энтузиазмом занимался своим любимым делом и был счастлив, насколько это было возможно в тех условиях.
Среди лагерного начальства попадались настоящие дуболомы. С одним таким «кумом» и имел несчастье поссориться Кайдан-Дешкин. Меры «воздействия» последовали сразу же…
Ночью в барак, где содержался Сергей Федорович, вошло несколько вооруженных людей. Один из них
