ткнул его прикладом. Композитора отвели в изолятор.
Догадавшись, что их руководителя, скорее всего, расстреляют, оркестранты отказались играть. И лагерное начальство отступило: через несколько часов Кайдан-Дешкин вернулся в барак. Увидев его, зэки ахнули – за это время он стал абсолютно седым.
Спасение
Женщина всегда остается женщиной. И ей порой до крика, до битья головой об стенку хочется любви, нежности, тепла. И хочется иметь самое близкое и родное существо – ребенка. А там, за колючей проволокой, где, чтобы просто жить, нужно иметь мотивы посильнее, чем всего лишь природный инстинкт, материнство многим женщинам давало смысл существования.
Но за это желание, как и за многие прочие, в Норильлаге приходилось жестоко расплачиваться. Поначалу матерям даже помогали. Если рождался живой ребенок, мать получала для новорожденного несколько метров портяночной ткани. Маленькому существу, которое официально заключенным не было, назначался отдельный детский паек. Кормящие матери получали усиленное питание. Но от трудовой повинности женщин освобождали лишь непосредственно перед родами. Днем матерей с места работы под конвоем приводили к детям для кормления. Няньками были женщины, осужденные за бытовые преступления, у которых были свои дети.
В семь утра лагерных малышей будили – грубыми окриками. Плакать дети не умели – здесь, в лагере, они только издавали разные звуки – пыхтели, сопели, кряхтели. Те, кому по возрасту уже надлежало сидеть или ползать, беспомощно лежали на спине и издавали странное бульканье. Толкая их, раздавая затрещины, няньки купали малышей в ледяной воде, меняли простынки. Выживали дети в таких местах только чудом.
И все-таки рожали в лагере многие. Были и такие, которые уповали на то, что с детьми условия пребывания здесь им или изменят, или их вообще освободят. Надежда даже в таких местах все равно умирает последней…
Роды приближались. Ольга тяжелела, несмотря на скудное питание, даже округлилась и при своей худобе издали стала походить на шар.
– Да тебе в больничку надо, – сочувственно посмотрев на Ольгу, заявила как-то бригадирша, – вон вся зеленая, а тебе ведь еще рожать, силы нужны.
Ольга обессиленно кивнула, и, прислонившись к стене, тихо сползла вниз.
Ее доставили в лагерную больницу. Она мало что помнила и понимала. Видела свет больничных ламп, слышала негромкий мужской голос, утешавший ее:
– Ничего, поправишься, родишь… Все хорошо будет, – успокаивающе говорил он, и чья-то ладонь мягко ложилась на ее лоб…
Когда она открыла глаза в следующий раз, рядом с ней сидел и приветливо смотрел на нее человек средних лет – худощавый, со слегка взлохмаченной шевелюрой и легкой улыбкой на губах. Оля еще не успела как следует присмотреться к нему, но сразу же почувствовала – этот человек сыграет огромную роль в ее жизни. Она даже на мгновение
– Кто вы? – тоже улыбаясь, тихо спросила Ольга. После вонючих, ледяных лагерных бараков она вдруг оказалась в тепле, на чистых простынях. У нее было ощущение, что она попала в сказку.
– Меня зовут Серафим Иванович Волынский, – мужчина с удовольствием протянул ей сухую узкую ладонь, – вообще-то я профессор психиатрии… Но здесь, в лагерной больнице, занимаюсь всем понемногу. Так что долго «попрофессорствовать» мне не удалось. Вот, даже в акушера превратился. А у вас был просто обморок. Следите за здоровьем, берегите себя, а то всякое может случиться. Если честно, – помрачнел он, – у женщин тут часто случаются выкидыши от тяжелой работы на таких поздних сроках.
– А вы тоже заключенный? – удивилась Ольга.
– Да, – усмехнулся он добродушно, – психиатры, оказывается, тоже бывают врагами народа. Так что я, видишь ли, опасный человек… К тому же еще и хромой. А-а! – Он безнадежно махнул рукой и отвернулся.
Ольга лежала в тюремной больнице уже два дня и потихоньку начинала восстанавливать силы. За ней ухаживали медсестры из числа вольнонаемных – Катя и Люба. Особенное внимание Ольги привлекала последняя – молодая молчаливая женщина, с вечно замученным и обеспокоенным лицом. Конечно, жизнь и работа в лагере на Крайнем Севере не сахар, но тут было что-то еще… Как-то Люба зашла в очередной раз, вручила Ольге градусник и уже было собиралась выйти, но Ольга удержала ее за руку и тихо спросила:
– Любишь его? – и увидела, как напряглось лицо Любы, как напряженно замерла она.
– Кого? – тут же спохватилась она. – С чего ты взяла? Что за ерунда? Меряй температуру и спи.
– Ты меня не бойся, – ласково шепнула Оля. – Я никому не скажу. Я за вами давно наблюдаю, не шпионю, это случайно вышло.
Люба резко повернулась, наклонилась к Оле и, приблизив лицо почти вплотную, яростно зашептала, обдавая ее своим дыханием:
– Ты что, белены объелась? Если слухи будешь про меня распускать – убью. И если проболтаешься – убью. И тебя, и себя.
Она не на шутку испугалась, лицо ее побелело, в глазах зажглись лихорадочные огоньки. Она очень испугалась и говорила, не отдавая себе отчета в том, что говорит.
– Никто не узнает, – мягко отстранилась Ольга.
– Если узнают, нам конец. Смотри мне… – все еще волновалась Люба.
– А Серафима-то твоего скоро собираются переводить в другой лагерь, – помолчав, произнесла Ольга, – я хочу предупредить вас…
– С чего ты это взяла? – Люба побледнела. – Откуда ты про это-то знаешь? Он недавно разговаривал с начальником лагеря, тот доволен его работой. Да что ты выдумываешь! Ты врешь!
– Вы мне оба очень нравитесь, хорошие вы… Ты верь мне… Пойми, если его переведут, то не только ему и тебе, но и мне будет хуже. Я не вру. Не спрашивай меня, откуда я это знаю. Просто верь… Я хочу помочь вам… тем более что у тебя ребенок будет… Слушай меня и ничего не спрашивай. Просто сделай, как скажу… У начальника лагеря в Красноярске сильно болеет сын. Врачи ничего не могут сделать. Пусть Серафим Иванович добьется у него приема и скажет, какой отвар надо принимать сыну и сколько. Я тебе сейчас травы скажу, ты запомни, а лучше запиши… Только быстро надо все сделать, там случай серьезный… Мальчик вот-вот помереть может…
Люба растерянно посмотрела на нее, кивнула и послушно взяла бумагу и карандаш…
В этот же день Волынский добился, чтобы начальник принял его.
Девочка
В начале апреля Ольга родила дочь.
– Мы запишем младенца мертвым, – украдкой шепнула ей Люба, зайдя в палату.
– Как это? – вскинулась Оля.
– А так. Сверху пришел приказ – забрать у тебя дите. Обычно их в детдом отдают, редко разрешают матерям оставить. Тебе, видишь, не разрешили.
Она нервно затеребила пояс своего халата.
– Да как же это… – обессиленно прохрипела Оля.
– Сейчас ведь особая инструкция действует. Раньше-то детей с матерями оставляли и на два года, и иногда даже на четыре. А теперь, как год исполнится, то сразу в детдом, и весь разговор. А тебе и года не дали. Видать, крепко насолила кому-то. Следят за тобой… Хотя оно, может, и к лучшему, а то недолго и с ума сойти. Детей отбирают, потому что, видите ли, производительность падает и дисциплина расшатывается. Оно и понятно, ведь мамки только о детях и думают. Плохо работают, отвлекаются… А если дите отправить подальше, то первое время, конечно, они на стены лезут… Некоторые и с собой покончить пытаются. Но зато потом работают исправнее, становятся послушнее – какая-то надежда-то все равно остается, мол, когда-нибудь выйдут и отыщут своего ребеночка.
– А как их отбирают? – убито спросила Оля.
– Да подло все делают, даже попрощаться не дают. Мамки ведь воют так, что кровь стынет в жилах, не
