Я действительно утомилась и хотела прилечь.
Хозяин помог встать и передал в руки одной из служанок, прислуживавших за столом.
Фей раздела и расчесала меня, помассировала стопы, помогла с вечерним омовением и, оставив на столе тарелку с миндальным печеньем и стакан молока, удалилась. Я пыталась удержать её, сказав, что она может спать в комнате. Но хыра лишь покачала головой: без разрешения хозяина или госпожи ей нельзя ночевать в господских комнатах, только на подстилке в коридоре.
Я часто думала о госпоже и хозяине.
Случайно выяснилось, что он отсутствует по ночам. А я-то наивно полагала, что норн ночует у супруги. Видимо, пытался что-то в ней пробудить, а потом плюнул и отправился получать удовольствие за деньги. Если бы к любовнице, то дома не ужинал и до утра бы у неё остался.
Не понимаю его. Госпожа – такая симпатичная женщина, моложе меня, норина. Ну да, не родит детей, но разве для араргца такого происхождения это проблема!
Жаль её. Она ведь достойна любви, поклонения, заботы – а всё это было только во время беременности. Живущая с чувством вины, видящая холодную вежливость мужа, который сажает рядом с ней рабыню, целует её, что-то шепчет…
Что у госпожи было в жизни, кроме её положения, драгоценностей, платьев? Она тоже вещь, её тоже продали, не дали выбрать, с кем связать судьбу. Наверное, потому что мы похожи, у нас и сложились доверительные отношения.
Даже ревновать не умеет – пробовала, но недолго продержалась. Или не настолько нужен муж, чтобы ревновать? Просто неприятно и обидно.
Но после родов всё изменится. Моего ребёнка госпожа невзлюбит: он лишит Ангелину места в сердце отца. И мне заодно достанется – как матери того или той, кто эту любовь отнял. А ведь моей вины в этом нет, я хозяина не приманивала, не очаровывала, он сам…
В середине апреля во мне проснулась тяга к чистоте. Выпрашивая у служанок тряпку, смахивала пыль, переставляла мелкие вещи.
Настроение улучшилось, мучившие страхи отступили, даже отражение в зеркале не казалось таким уродливым. И животик мне нравился. Только ходить с ним тяжело. И дышать. И не наклонишься…
Словом, перестала волноваться, даже не считала дни, оставшиеся до рождения малыша. Он сам напомнил о себе. Тридцатого апреля.
Когда всё началось, расставляла флакончики по полкам в ванной госпожи. Сначала даже не обратила внимания на приступ резкой боли – такие периодически случались в последние недели. По словам врача – обычное дело. Переждала острый момент, немного посидела и продолжила заниматься делами. Но примерно через час боль повторилась, на этот раз сильнее.
Забеспокоилась, когда меня согнуло в третий раз, а бельё намокло, будто у младенца.
Попросив Фей скрыть последствия конфуза, пошла переодеться. Разумеется, у самой ничего не вышло, пришлось звать на помощь. И сжимать зубы от очередного мучительного приступа. Четвёртого.
Отлежаться не дали – доложили госпоже. Та немедленно послала за врачом и акушеркой, той самой, что принимала норину Ангелину, и приказала переодеть меня в ночную рубашку. Только тогда поняла, что рожаю. И запаниковала, потому что оказалась к этому не готова.
Вспомнились роды норины Мирабель, её стоны – скоро и я буду так же кричать.
Шоан, как же страшно! Вдруг не смогу: я же не знаю, как надо. Вдруг ребёнок не родится и умрёт? Вдруг как-то наврежу ему?
Приехал хозяин, сменил у постели супругу. Переживал жутко, говорил всякую чепуху и сжимал руку, когда меня сводила судорогой боль.
Врач сказал, что до самих родов ещё долго, и, оставив вместо себя акушерку, отправился домой обедать.
Меня тоже через силу накормили бульоном – ничего другого желудок не принимал.
Время тянулось медленно, периодически прорезаемое болью. Схватки, застигая врасплох, заставляли вскрикивать. Старалась сдерживаться, кусала губы, потому что видела реакцию норна – взволнованный взгляд, испуг, сочувствие и досада. Насколько я понимала, - на себя, за бессилие помочь. Потом он не выдержал и ушёл.
До ужина так ничего и не произошло, не считая того, что схватки участились.
Вернулся врач, посмотрел, сказал, что в течение часа должно начаться. И оно началось…
Как и что было, не помнила. Воспоминания сохранили только истошные стоны, какого-то существа, наверное, меня, потное влажное тело, превратившиеся в сгусток боли, и доносившиеся, будто издалека, слова акушерки: «Тужься, тужься, милая! И дыши, как собачка». Я так и дышала, потому что иначе не могла. Казалось, никак не могла.
Понятия не имею, сколько это длилось: потеряла счёт времени, а портьеры в комнате были задёрнуты. Наконец, внезапно, сквозь пелену полусознательного существования, ощутила, что живот пуст, а боль ослабила хватку, убрав клыки от горла растерзанной жертвы.
И в этот миг раздался крик младенца.
Я вдруг ощутила себя такой счастливой, что окружающая пелена дрогнула, позволив проникнуть в сознание звукам, образам, запахам.
Усталость, облегчение, предвкушение и нетерпение – вот что я чувствовала в те несколько минут, пока моего малыша вводили в мир.
Акушерка показала его уже отмытого, но всё ещё кричащего:
- Поздравляю, отмучалась. Крепкий родился, большой, поэтому так тяжёло было. Вырастет сильным,
