рода: у моего отца было два сарая: в одном жила семья, в другом — ишак. Видишь, даже ишака держали во дворце!
Оба рассмеялись.
Баратов и Рейснер во двор рабата въезжают через нишу в толстой глиняной стене — стены ограждают прямоугольником каждый караван-сарай. С внутренней стороны такого дорожного пристанища — арочные кельи. В потолке — дыра, через которую выходит дым костра. Во всю длину кельи — метров пять-шесть — стойла для верблюдов, лошадей, мулов. Люди, животные — все под одной кровлей. На земляной пол брошены кошмы: их специфический запах отгоняет скорпионов, пауков, верблюжьих клопов. Войдя в полутёмную прохладную келью рабата, Рейснер устало опустилась на землю, прислонилась спиной к глиняной стене. Она сидела неподвижно, молча, закрыв глаза.
Аршак хлопотал с лошадьми, поклажей, едой. Протянул своей спутнице пиалу с кумысом.
— Лучший напиток в дороге. Сил прибавляет.
— Меня замучил этот Гиндукуш. Тропки извиваются так, что голова идёт кругом, плоскогорья такие, что только лошадь находит надёжный переход, обрывы такие, от которых темнеет в глазах… Адские подъёмы, сумасшедшие спуски… И всё время не хватает воздуха — хватаешь его ртом, как рыба, вытащенная из воды… Гин-ду-куш… Гиндукуш — это имя дьявола!
— Я тоже так думаю, джан Лариса Михайловна. Гиндукуш — это дьявол!
Рейснер открыла глаза, взяла пиалу и жадно, не отрываясь, выпила кумыс.
На ужин заказан плов из курицы. Курица зарезана, но афганец выбрасывает её, брезгливо морщась.
— Странно, они ведь едят кур, — замечает Рейснер.
Аршак тоже в недоумении. Он бежит к афганцу в чём дело? Афганец сказал, что это «плохая» курица, её нельзя есть: когда резали, она высунула язык.
Зарезали другую курицу.
Вскоре над котлом поднялся ароматный пар: готовился плов.
Лариса Михайловна достала книгу из сумки, притороченной к седлу. В сумке было много книг: русские, немецкие, английские.
— Эх, мне бы научиться книжки читать на разных языках, — произносит Аршак.
— Научишься. Не всё ж тебе в седле сидеть. Пойдёшь учиться.
… Тянется бесконечная тропа, как восточная песня.
И поётся в ней о нашествиях кочевников, о тех, кто вытоптал эту тропу за сотни и сотни лет, поётся о легенде, будто Александр Македонский в самом непроходимом месте взмахнул мечом, рассёк скалу надвое, открыв путь своим полчищам… Сколько видела, сколько знает молчаливая тропа, по обочинам которой белеют человеческие и лошадиные кости…
Лариса Рейснер и Аршак Баратов то молчат (каждый занят своими думами), то оживлённо беседуют. О чём? Об эмире, о кочующих племенах, об эмирше и её служанках с колокольцами у щиколоток (о восточная недоверчивость!), об англичанах, о вершинах Гиндукуша в белых снежных чалмах… Да разве перечислить всё, что переговорено за долгие дни! Вспоминали и родные места, и штурм Зимнего дворца, и Смольный, говорили о судьбах народов Востока и о мировой революции… Оба верили, что скоро, очень скоро прогремит по планете мировая революция, сметёт эксплуататоров, освободит угнетённых… Лариса Михайловна, покачиваясь в седле, говорила:
— Мировая революция разбудит и Восток, который пока спит, как в этих стихах. — И она декламирует:
Она умолкает, слушая эхо ущелья.
— Сама сочинила? — спрашивает Аршак (он знал, что Рейснер пишет стихи).
Лариса Михайловна дотронулась рукой до плеча Баратова:
— Если бы я написала такие стихи, я бы смогла спокойно умереть.
— До мировой революции?
— Вот разве что ради неё я осталась бы жить. А стихи сочинил Лермонтов. Слышал о нём?
— А как же! Михаил Юрьевич. Его в Пятигорске убили. Но вот стихи эти не слыхал. Прочитай ещё раз, Лариса Михайловна.
Вдали показался плоскокрыший жёлтый глиняный прямоугольный рабат — последний привал перед советской границей.
Аршак Баратов спрыгнул с лошади, помог Ларисе Михайловне сойти на землю. Задал лошадям корму. Поужинали. Чувствует — устал здорово. Потому что все ночи не спал как надо. Один глаз спит, второй начеку.
Вечерело. Солнце ещё освещало «келью». Рейснер, как обычно, раскрыла какую-то книгу, сказала: «Отдыхай, Аршак, я пока почитаю». — «Ладно, Лариса Михайловна, отдохну полчасика». Прилёг на кошму правым боком (там было зашито в подкладке дипписьмо) и в ту же секунду уснул как убитый. Проснулся так же неожиданно, как и уснул. Сперва даже испугался: «Как же это я такое допустил?» Ночь тёмная, свечка в лампадке горит. Лариса Михайловна не спит. «Это я, Аршак, не беспокойся».
Чувствовал, долго спал. Часов у него не было, а спросить у Рейснер, который час, не решался. Сказал только: «Теперь тебе отдыхать, Лариса Михайловна!»
Об этом происшествии долго он потом думал, долго совесть мучила: «Как мог я, дипкурьер, допустить непростительную слабость, уснул! Устал? Нет, не поэтому. Я много раз уставал, но глаз всё равно не смыкал. Почему же я так крепко уснул?» Ответ пришёл сразу: «Потому что рядом со мною была Лариса Рейснер». Такому человеку может доверить свой сон даже дипкурьер!
Май. Памятный май 1923 года. Британское правительство через министра иностранных дел Керзона предъявило молодой Советской республике ультиматум, в котором, между прочим, требовало отозвать из Персии и Афганистана советских полномочных представителей.
Дипкурьера Аршака Баратова вызвали к наркому иностранных дел Г. В. Чичерину. Нарком знал, что Баратов только что возвратился из трудной поездки, устал, но дело не терпит — нужно срочно ехать в Кабул. И срок очень жёсткий — двадцать пять дней.
«Двадцать пять дней! Вот это да! — думал Аршак, уйдя от Чичерина. — Из Москвы до Мазара за 25 дней можно добраться, а до Кабула вряд ли. Уложусь или не уложусь?…»
В то время обычная поездка из Москвы в Кабул длилась около двух месяцев: с транспортом было туго, поезда ходили нерегулярно.
Главное — постараться не терять ни минуты времени. Когда идёт поезд на Ташкент? Завтра? Хорошо! Завтра в путь.
Поезд двигался медленно, и нетерпеливый Аршак то и дело подходил к проводнику, ворчал:
— Почему медленно едем? У нас в Армении ишаки быстрее ходят, чем ваш поезд.
Аршак прибыл в Ташкент всего за пятнадцать минут до отхода поезда на Мерв. Вагоны были забиты до отказа. Но всё же место нашлось. У Баратова было предписание начальнику ташкентского вокзала: немедленно посадить дипкурьера в первый же поезд, идущий в сторону крепости Кушка. Под предписанием стояла подпись: Ф. Дзержинский.
Дзержинский был в то время председателем ВЧК, народным комиссаром внутренних дел и народным комиссаром путей сообщения.
