Она должна была покинуть Петербург в течение двадцати четырех часов, так ничего и не успев узнать о брате. Богдану же удалось только узнать, что сестры в Петербурге нет.
Честно говоря, я не очень представлял себе, что такое проходное свидетельство, и, приступая к сбору материалов для написания главы, которую с полным правом можно было бы назвать главой о «пересечении непересекающихся путей», попросил объяснений у бабушки.
— Отбирали паспорт, — сказала бабушка, — давали справку. Нужно было садиться в поезд и ехать в направлении высылки до ближайшей станции, указанной в справке. Там в полиции давали следующую справку. И так до самой Шуши.
Иногда мне сдается, что записи и рассказы бабушки являются запрудой обмелевшей реки времени, где скапливается изрядное количество воды и где мне удается выловить то немногое, что сохранилось от живых следов ее брата Богдана и от меня самого. Их можно, пожалуй, сравнить также с цилиндром, из которого фокусник извлекает сначала цветные платки, потом аквариум с рыбками, затем бильярдные шары, голубей и, наконец, живого зайца.
— Добравшись до станции Евлах, — рассказывала бабушка, — откуда надо было ехать на лошадях, я узнала, что в Шуше неспокойно, дорога опасная, ехать женщинам-армянкам никак нельзя, да и возницы дилижансов отказывались отправляться в путь. «Шуша, — говорили, — накануне погрома». В Евлахе я встретила Сатеник Торосян, знакомую учительницу из Баку. Возвращаться ей в Баку не хотелось, а мне не было никакой возможности возвращаться. На наше счастье, к нам присоединился русский почтовый чиновник из Баку. Его одного не хотели везти — не выгодно. Он тоже был рад, что нашел попутчиков.
В это время на дорогах бесчинствовали банды татарских националистов. Собственно, это были азербайджанцы, но тогда их называли татарами. Нас спасло лишь присутствие попутчика — высокого крепкого россиянина, за спиной которого мы каждый раз прятались при встрече с людьми. Густые вуали, якобы от пыли, также сыграли спасительную роль. Несколько раз, когда дилижанс останавливали, попутчик выдавал нас за членов своей семьи. Знакомые и родные в Шуше были поражены, как это мы в такое тревожное время осмелились проехать по Евлахскому тракту.
Через день после нашего с Сато приезда в Шушу началась армяно-татарская резня: поджоги, пожары в центральной части города. Пожар уничтожил городской театр, городские училища (уцелело только реальное), магазины, лучшие многоэтажные дома. Огонь шел все дальше. Больница Джамгарова на двадцать коек была переполнена. На второй день в ней находились уже двести тяжело раненных армян. Люди со своим скарбом в панике бежали наверх, к домам нагорной части.
В городе была небольшая социал-демократическая организация, группа приехавших на каникулы студентов, несколько инженеров-дачников. Собравшись в летнем клубе — наиболее удаленном от пожаров месте, — стали думать, что делать. Нужно было как-то спасать положение.
Предлагали всякое. Но тут кому-то из старожилов пришла в голову мысль запугать фанатиков-тюрок, бесчинствующих при попустительстве городских властей и местного военного гарнизона.
Во дворе женского армянского монастыря стояла старинная чугунная пушка на колесах. Эту пушку и решили пустить в дело. В инициативную группу вошли два знающих инженера, несколько студентов и три человека из местного социал-демократического комитета. План наш мы тщательно скрывали. По возможности незаметно, глубокой ночью пушка была поднята на самую высокую точку тушинской горы. Перед тем по всем армянским дворам, не говоря, для чего, мы собрали изрядное количество пороха, гирь от весов и прочего, необходимого для снаряжения пушки. На четвертый день резни ранним утром с вершины горы загремела пушка. Внизу, в татарской части города, началась паника. Там, видно, решили, что к армянам откуда-то подоспела подмога. Не разобравшись, в чем дело, муллы, которые накануне шли с кораном в руках, благословляя бойню, подняли белые флаги. Стрельба прекратилась. Началось перемирив.
Об этой нашей затее с пушкой мы никому не рассказывали, боялись, что слух дойдет до татарской части города и до полиции.
По окончании резни в течение двух недель вместе с другими товарищами — доктором Сако Амбарцумяном, Карабекяном, Даниелбеком, Калантаровым, Шахгельдяном — я помогала пострадавшим от пожаров семьям. Это были кошмарные дни и ночи. У нас в доме ютилось более двадцати семейств. Мы с матерью готовили им еду, ухаживали за ранеными. Отец застрял в одной из татарских деревень в Кюрдамире, и мы не знали, что с ним. Только спустя неделю после окончания резни он явился, рассказав, что его по старой дружбе спрятал у себя крестьянин-татарин, а потом невредимым доставил домой.
В сентябре я получила от Лизы письмо из Тифлиса, в котором она предлагала срочно выехать к ней. В Тифлисе, писала она, для меня приготовили удобный паспорт и два постоянных урока. Эти уроки вела она, но перед внезапным отъездом на север договорилась передать их мне. Я буду получать сто рублей и смогу помогать родителям. С группой студентов я добралась на лошадях до Елизаветполя, а оттуда поездом до Тифлиса.
Теперь уже не могло быть сомнений, что именно впечатления первой армяно-татарской резни в Шуше и политические взгляды Богдана, достаточно определенно выраженные им в выступлениях на пятом, восьмом, шестнадцатом и ряде других заседаний II съезда партии, а также его статьи «Причины непрерывных рабочих стачек в Баку», «Новый разбой» и особенно «Некоторые вопросы нашей тактики и организации» заставили впоследствии бабушку не только в печати и на собраниях многократно высказываться по национальному вопросу, но также кричать и топать на меня ногами после той давней, ставшей притчей во языцех истории избиения Цисмана.
Тем временем, если судить по часам Богдана, лишь по моей вине отстающим от часов Фаро примерно на месяц, он со своей женой Лизой благополучно добрался до Тифлиса. На конспиративной квартире Серго Ханояна они встретились с Миха Цхакая, и встреча эта была столь теплой, если не сказать горячей, что все присутствовавшие на ней вновь увидели молодого, смеющегося Богдана, который, обняв Миха, кружился с ним по комнате в порыве бурной, неуемной радости. Будто не было никакой разлуки, долгих месяцев, проведенных в тюрьме. Они целовались и чуть не плакали. А потом до конца дня и весь вечер говорили о Лондоне, о Женеве, о парижском Лувре, о Нике Самофракийской и о Тернере, чей будоражащий воображение фантастический реализм запал в душу Богдана с первой поездки в Лондон в 1903 году.
Эта встреча произошла, видимо, как раз в те дни, когда бабушка, находясь в Шуше, предавалась марциальным занятиям с чугунной пушкой на колесах, стоявшей во дворе женского монастыря.
Вплоть до отъезда из Тифлиса по делам ЦК, вместе с Прокофием Джапаридзе, Миха Цхакая, Степаном Шаумяном и Суреном Спандаряном Богдан Кнунянц трудился в издававшейся на трех языках газете «Борьба пролетариата». Писал, редактировал. Но и полиция не дремала — продолжала писать и редактировать те бумаги, которые писать и редактировать ей было поручено.
«…По вновь полученным агентурным сведениям, Джугашвили был известен в организации под кличками „Coco“ и „Коба“, с 1902 года работал в социал-демократической организации… как пропагандист и руководитель I района (железнодорожного) в Тифлисе. Упомянутый в письме Гурген (старик Михо) — бывший учитель Михаил Григорьев Цхакая — издавна принадлежит к числу серьезных революционных деятелей, являясь центральной личностью среди националистов и местной социал-демократической организации. При ликвидации 6 января 1904 г. Тифлисской социал-демократической организации был застигнут во время обыска вместе с известным революционным деятелем Богданом Кнунянцем в квартире Аршака Зурабова.
После раскола 17 января 1905 года в Тифлисской социал-демократической организации Цхакая примкнул к фракции „большинства“ и 17 июля был на сходке „большевиков“ в квартире Бориса Леграна».
«23 августа. Богдан Мирзаджан Кнунянц. Бывший член комитета Московского (привлекался и судился, отбыл наказание); теперь здесь принимает близкое участие в местном комитете „большинства“».
Певучий стиль полицейской прозы заставил меня задуматься о той почти библейской интонации, в которой начинал Иван Васильевич свое повествование. Видимо, он намеревался написать нечто вроде жития, построить замкнутый четырехзвенный цикл, устойчивый в силу взаимного притяжения противоположно заряженных сторон: священник Тер-Месроп — его сын, бунтарь Иване — ненавистник церкви и почитатель всевышнего неистовый Мирзаджан-бек — и, наконец, химик-революционер Богдан Кнунянц. Замыкание неподатливой исторической линии в квадрат можно было осуществить только таким
