жизни переправляются во время распутицы через реки, через полуоттаявшие болота на собаках, пешком, на лодке и доставляют письмо по назначению. Рассказывают, что чиновники нередко злоупотребляют, отправляя визитные карточки с пасхальными поздравлениями такой экстренной почтой.
Мы решили воспользоваться распутицей и уехать так, чтоб не было никакой возможности догнать нас. К страстной неделе начало уже сильно таять. Большинство оленеводов перекочевали за Обь, к Уралу, и к пасхе, по рассказам местных жителей, в окрестностях Обдорска не останется ни одного оленя. При содействии наших друзей из местных обывателей мы нашли оленевода, который брался доставить нас на Урал. Там нас должны ждать купцы, которые сплавляют в это время года товары на Ижму. С ними мы доехали бы до Печоры.
Все было готово к отъезду. В соответствующих для оправдания такого длинного пути «документах» также задержки не было. Обставлены мы были паспортами и другими бумагами великолепно. Путь предстоял очень длинный, почти месяц до железнодорожной станции, и то только при безостановочной езде. Уезжать намеревалось сразу несколько человек.
Мы собирались выехать из Обдорска в ночь на страстную субботу. Занятые праздничными хлопотами, ни жители, ни полиция не заметили бы нашего отсутствия в течение субботы и воскресенья. Если бы узнали о побеге в первый или второй день пасхи, то вряд ли нашли бы в Обдорске хотя бы одного трезвого человека, который бы согласился поехать в погоню за нами. Еще за неделю до пасхи почтовое сообщение с Березовом было прекращено и лошади с земских станций сняты. Все благоприятствовало успеху нашего предприятия, и мы надеялись на удачу. Вещи наши еще за два дня были вывезены из Обдорска в чум нашего антрепренера.
Ездить во время распутицы вообще очень опасно. Нам предстояло совершить свой переезд до притоков Печоры на оленях, переправиться через ряд горных ручейков, которые в это время года особенно полноводим. Как рассказывал проводник, не миновать было ледяных ванн, так как реки приходится переплывать на оленях. Нарты накладываются друг на друга в три-четыре этажа, на самом верху помещается проезжающий и багаж, и таким образом совершается переправа. Олени сами плавают великолепно и легко тащат этот импровизированный плот. Мы запаслись гусьями, вещи уложили в брезентовые мешки — словом, приняли все меры, чтобы быть приспособленными к далекому пути.
Но все наши приготовления пропали даром. В ночь на субботу поднялся страшный снежный буран. Ветер так кружил по улицам, так бешено выл и метался по селу, что опасно было выходить из дому. Что делается в такое время в тундре, с трудом поддается описанию. Выезжать в такую погоду — значит идти навстречу гибели.
Мы не теряли надежды. Думали, что выедем ночью из леса и переждем где-нибудь непогоду. Буран не мог стать причиной задержки побега. Ведь речь шла о последней попытке бежать зимним путем! В случае неудачи пришлось бы целых два месяца ждать парохода.
Проводник обещал заехать за нами к часу ночи. Это было самое темное время суток, так как уже начались белые ночи. Мы собрались у одного товарища, живущего на окраине села. Большинство «советской» колонии оказалось в сборе.
Буря не переставала всю ночь.
Мы напрасно прождали до утра, прислушиваясь к каждому шороху, к отдаленному лаю собак, присматриваясь к мелькающим вдали в тундре огням. Разбитые, разочарованные, полные тоски по несбыточной свободе, мы утром разошлись по домам. То же повторилось и в следующую ночь.
Наступила пасха. Народ веселился. В селе было шумно и пьяно. Только мы ходили как в воду опущенные.
Над нашим зимним побегом висело какое-то проклятье. Уже который раз налаженное почти предприятие срывалось.
На второй день пасхи дело выяснилось. Утром сообщили, что приехал из чума проводник и привез обратно вещи. Оленевод отказался отпустить оленей — побоялся ответственности перед администрацией.
Никогда не забуду того тяжелого чувства, с которым мы разбирали свои вещи и разносили по домам. Обдорчане с удивлением смотрели, что «политики» откуда-то несут дорожные вещи. Они останавливали нас и расспрашивали, куда это в праздничный день мы отправляемся.
Отправляемся! Если бы они знали, как растравляло это слово наши раны.
Побег снова сорвался. Общее настроение было такое, что одно напоминание о побеге приводило в раздражение самых хладнокровных из нас. Как будто создалось молчаливое соглашение совершенно не говорить о нем и не строить пока никаких планов.
Но каждый про себя ежедневно думал о новых способах вернуть себе свободу. Нельзя было забыть о том, с чем связана вся будущая жизнь, возвращение к общественной деятельности, к товарищам.
Мы строили планы, но не высказывали о них ничего друг другу. Нас пугал тот официальный скептицизм ко всяким новым попыткам побега, который установился у нас в колонии.
ГЛАВА XXIII
Переписывая десятки страниц разнообразных текстов, я приходил к выводу, что без этих переписываний не обойтись. Ибо как размочить, размешать глыбы глины, уже начавшей обретать форму?
Как осмелиться уничтожить уже существующие этюды, эскизы, беглые зарисовки, живые отпечатки едва намеченных фигур людей, силуэтов деревьев, домов, отдельные куски барельефов? И можно ли лучше, чем сделал это беглец из Обдорска, точнее, чем очевидец и участник, описать историю его побега?
«Распутица приближалась к концу, — вспоминал он, — и с этим вместе возрождались наши надежды на возможный побег. Снова начались долгие обсуждения всевозможных проектов, связанных с прибытием пароходов.
Прежде всего необходимо было обеспечить себе свободный выезд из Обдорска. Уехать из села таким образом, чтобы полиция сейчас же не узнала об отлучке, невозможно. Обыватели Обдорска не только знают то, что делается в каждой семье, но даже проникают каким-то образом в тайны проектируемых действий.
Препятствовать нашему отъезду пристав не мог. Сесть на пароход и доехать до Березова мы могли совершенно свободно. Но в Березове нас бы задержали и на основании недавно введенного в крае положения об усиленной охране засадили бы в тюрьму, а потом вернули обратно. Перспектива не из приятных. Нам нисколько не улыбалась березовская тюрьма взамен обдорской „свободы“.
Имелся и другой путь — временно исчезнуть из Обдорска, поехать на „низ“, к устью Оби, на рыбные промыслы. Летом почти все мужское население села уезжает на рыбную ловлю вниз по течению. Многие промышленники нас приглашали к себе в гости, и мы могли у них недурно устроиться. Оттуда уехать на пароходе свободнее, так как там совершенно нет полиции, а пассажиров очень мало. Правда, пароход на обратном пути заезжает в Обдорск, но при некоторой предосторожности нетрудно избежать любопытных взоров и более бдительных сторожей, чем обдорская полиция. На „низ“ мы могли ехать свободно, так как ссыльным не возбраняется перебираться на север, к полюсу. Это даже некоторым образом поощряется.
Кто-то из ссыльных узнал, что существуют новые правила „об облегчении участи ссыльнопоселенцев“, изданные в 1905 году. По этим правилам ссыльнопоселенцы имеют право с разрешения местной полиции в течение первых шести месяцев по водворении разъезжать по уезду, а после шести месяцев, с ведома полиции, — по всей губернии. Лишаются этих льгот только лица порочного поведения и бродяги.
Мы обратились к местному приставу за подобным разрешением. Он подтвердил наше право „искать заработка в пределах уезда“, но отказался выдать нужное для этих поисков свидетельство. Любопытно, что, открыто признавая всю беззаконность своего отказа, он не мог поступить иначе согласно циркуляру губернатора, где категорически было сказано: „отлучек не давать“.
