За несколько дней до прихода первого парохода я отправился к приставу с просьбой удостоверить мою подпись на заявлении о неимении препятствий с моей стороны к выдаче заграничного паспорта моей жене.
— Что, вы уже готовитесь в заграничное путешествие? Неужели наш Обдорск вам надоел?
Так встретил меня пристав.
Затем начался обычный разговор о побегах, отлучках и т. д. Во время разговора присутствовали местный миссионер, березовский акцизный чиновник и присланный из Березова заместитель пристава (наш пристав должен был с первым же пароходом уехать в Березов исправлять обязанности уволенного исправника).
Я попросил пристава показать мне официальное постановление тобольского губернского присутствия о водворении нас на жительство в Обдорске и об отобрании у нас подписки о невыезде. Благодаря ли небрежности губернской администрации или чему другому, у нашего пристава его не оказалось. Выходило так, что нас привезли в Обдорск и отпустили на все четыре стороны, не обязавши даже подпиской о невыезде.
— Имеете ли вы законное право помешать нам уехать из Обдорска? — спросил я у пристава.
— Законного нет, да если бы и хотел, вы знаете, что я не в состоянии. Но согласно циркуляру губернатора я не могу вам давать отлучек, а если уедете, то обязан немедленно сообщить своему начальству.
Но меня интересовала не эта сторона дела. За самовольную отлучку нас могли засадить в тюрьму административным порядком на основании положения об усиленной охране да еще вдобавок предать суду. Раз же нет официального постановления о нашем водворении, то не может быть речи и о самовольной отлучке. Пристав должен был согласиться, что поставлен в нелепое положение по отношению к нам. В результате нашей долгой беседы я ему заявил, что некоторые из нас собираются уехать в Березов, так как не связаны никакой подпиской о невыезде. Он признал за нами право уезжать и обещался сам поехать с первым же пароходом до Березова и получить инструкцию от губернатора по телеграфу (и, конечно, сообщить, что мы отлучились).
Этим правом некоторые из наших вскоре и воспользовались. Они уехали в Березов. Какой ответ получил пристав от губернатора, я не знаю. Меня уже не было в Обдорске, когда он должен был получить инструкцию.
Весной с первой водой в Обдорск прибывает несколько коммерческих пароходов. Они привозят рабочих, баржи, соль и разные товары. От Обдорска они все направляются к устью Оби и через несколько дней снова возвращаются назад. Летом частные пароходы посещают Обдорск редко. Только осенью, когда кончается рыбная ловля, коммерческие пароходы снова появляются в устье Оби с громадными баржами для транспорта скупленной торговыми фирмами рыбы.
Нам нужно было воспользоваться весенним „съездом“ пароходов, иначе пришлось бы отложить побег до осени. Полиция, конечно, тоже знала, что это время — одно из наиболее удобных для побега. Но на нашей стороне имелось преимущество: симпатия пароходных команд и некоторая независимость от полиции администрации частных пароходов. Со стороны тобольского губернатора предпринимались попытки еще в прошлом году обязать подпиской пароходовладельцев не возить политических, но те категорически отказались исполнять полицейские функции. Они заявили, что не могут же требовать от пассажиров паспортов, для них достаточно, если последние заплатили за проезд.
В дальнейшем описании своего побега я должен, по понятным причинам, опустить некоторые подробности.
Я очутился а совершенно темном шкафу. Раздался третий свисток, и началась обычная возня на палубе перед отходом парохода. Вот уже слышится скрип якорной цепи, пароход качнулся раза два и тронулся.
Итак, побег начался.
Заметили ли мое отсутствие на берегу те, кто ехал на пароходе? Узнали ли оставшиеся в селе чины полиции, что я не уехал открыто, по примеру других товарищей, а куда-то исчез?
Я прислушивался к голосам, раздающимся где-то, желая по ним что-нибудь разобрать. Но трудно было что-либо расслышать, да и возня на пароходе была довольно большая.
Я попал в свою импровизированную „каюту“ совершенно неожиданно. Вещей никаких со мной не было. Они все остались в Обдорске. Но я не жалел о них: в своей нелегальной жизни мне не раз приходилось бросать все вещи и спасаться в одном платье.
Наконец шум на пароходе стих. Раздавалось только тяжелое шлепанье пароходных колес. Колесо находилось тут близко, и в темноте я не мог сначала понять, лежу ли я на самом колесе, сбоку или под ним. Вероятнее всего сбоку, так как сзади того места, где я лежал, можно было ощупать полуцилиндрическую железную обшивку.
Доски, на которых я лежал, качались. Они не все, как видно, были прибиты гвоздями. А что под ними? Вдруг провалишься в воду? Надо спокойно лежать, пока не удастся удостовериться, что под досками не вода. Да и вообще шевелиться не особенно удобно, проклятые доски так скрипят.
Я начал ощупью знакомиться со своим помещением. Оно оказалось довольно обширное. Воздуху много. Лежать можно совершенно свободно, сидеть „по-восточному“ также. В одном углу шкафа стоял ящик с какими-то пузырьками, склянками и чем-то мягким, напоминающим клеенку для компрессов. Потом я узнал, что это походная пароходная аптека. В другом углу какие-то рамы с разбитыми стеклами — вероятно, планы парохода. Я так и не узнал, что на них изображено.
Через одну из дверец шкафа пробивался узкий луч света. Этот луч не освещал почти ничего в моем помещении, но по нему можно было судить, какая погода на воле, солнечная или облачная. При некотором напряжении зрения и навыке можно было смотреть на часы. А это уже большое облегчение в моем положении, когда впереди не одни сутки езды в этом темном карцере.
Прошел час, другой, никто не явился. Видно, мои друзья на пароходе не имели возможности отлучиться от других пассажиров и заглянуть ко мне.
Наконец дверь шкафа немного приотворилась и знакомый голос прошептал:
— Все идет великолепно, никто не подозревает твоего присутствия. Сейчас принесу подушку, одеяло, еду.
Первая опасность, значит, миновала. Я выехал благополучно из Обдорска. До самого Березова беспокоиться теперь нечего — нигде не будет ни обыска, ни каких-либо других осложнений. Я мог устраиваться в своем шкафу свободно на целых двое суток.
Эти двое суток пролетели незаметно. Мне, привыкшему проводить долгие месяцы в одиночном заключении, было нетрудно примириться со своим новым заточением. Я наполнял бесконечные часы своего лежания в шкафу планами будущей жизни на свободе, одна мысль о которой могла примирить с какой угодно обстановкой. Не знаю, как другим заключенным, но мне теперь почти не приходилось проводить дни заключения в воспоминании о прошлом. За годы сидения все это прошлое уже сотни раз пережито, передумано, и нет в нем такого уголка, на котором ищущее новых материалов воображение могло бы остановиться. Другое дело — строить планы будущего. Тут безграничный простор для творческой фантазии.
С „материальной стороны“ устроился я очень недурно. Ел, пил, спал не хуже, чем если бы пришлось ехать открыто в каюте. Друзья заботились обо всем.
Впервые я осмотрел свой шкаф только часа в три ночи. Весь пароход спал. Я попросил открыть мне на несколько минут дверцы. Стояла совершенно светлая ночь, как это бывает вообще зимой на севере. Осмотр убедил меня, что беспокоиться о том, что доски на полу провалятся и что я упаду в воду, нечего. Под деревянной настилкой, на которой я лежал, на аршин ниже имелась еще обшивка, которая и отделяла помещение от поверхности воды.
Выходить из шкафа даже ночью было небезопаспо. Дверь в соседнее помещение не запиралась, и кто-нибудь из служащих мог зайти каждую минуту. Я решил ни в коем случае не выходить из своего убежища, пока не доеду до места.
Открытие, что в шкафу находится ящик с медикаментами, сильно обеспокоило меня. Ведь каждую минуту могло случиться, что кто-нибудь из команды заболеет. Потребуются лекарства, и за ними придет
