воды на шестах висели сети Градениго и других рыбаков. У Паоло была прикрепленная цепью к столбу смоленая лодка, со свернутым парусом на мачте.
— Нас несколько человек, — сказал он. — Вместе ловим рыбу и продаем тут же скупщику. Конечно, возить в город на базар было бы выгоднее, мессерэ Джованни, да мы задолжали нашему скупщику. Приходится весь улов ему одному сдавать. Трудно нам вдвоем со всем справиться, вот и влезаем в долги, — сокрушенно добавил старик.
«Не намек ли, что, мол, втроем было бы легче?» — мелькнула мысль у Болотникова. Градениго отослал Веронику:
— Ты, дочка, домой иди, что-нибудь приготовь нам, а мы скоро придем, только искупаемся. Грешно не искупаться в такой теплый день!
После ухода Вероники Ивану взгрустнулось. «Скрылась мадонна, и тоска приползла! Поди ж ты! Знать, сердце в полон попало!»
Жарились они, голые, на солнце, хотя и разные годами, но оба здоровые и сильные, наполненные радостью жизни, которая в Градениго играла, как старое фалернское вино, а в Иване бродила, как молодой виноград. Они пришлись по душе друг другу — московит с далекого севера и старый венецианец. Все окружающее было насыщено солнцем, спокойствием. Оба изредка лениво перебрасывались словами, а море тихо ворчало, словно было третьим собеседником. Пошли навстречу волнам, искупались. Не спеша вернулись домой.
Вероника, с ярким красным маком на груди, подала макарон и джьюнкаты — свежего творожистого сыра.
— А ну-ка, дочка, сыграй! Люблю твою музыку! — поев, обратился к дочери Градениго.
Вероника улыбнулась и села за арфу.
Ивану представилось, что за этой улыбкой кроется особый мир, неясный и таинственный, в который она его никогда не впустит, как бы они ни стали близки.
Вероника играла и пела народные песни, то веселые, то печальные. Болотников думал: «И здесь скорбят, печалуются, как на Руси. Али без печали жить нельзя?» И опять задумался Иван о своей далекой родине, об угнетенном народе своем…
Под конец Вероника сыграла одну вещь, сказав:
— Это, мессерэ Джованни, называется — прибой. Я сидела у моря, слушала и подбирала на арфе.
Вначале тихо, затем все сильнее и яростнее волны бьют о скалы, откатываются и снова упорно бьют. Буря! А потом постепенно стихают.
Простились тепло. Звали приезжать. А Вероника, когда уже отошла несколько шагов от гондолы, дружески помахала платком и… опять эта очаровательная, загадочная улыбка.
Полюбили Иван и Вероника друг друга. Виделись часто. Старик Градениго был доволен. Через два месяца справили свадьбу в одной из католических церквей Венеции. Иван для счастья Вероники и своего готов был венчаться в любой церкви.
Вскоре он ушел из гондольеров, переселился в дом Градениго, стал хозяйничать и рыбачить вместе со стариком, а то и Веронику брали с собой на ловлю.
Через год родился у них сын Пьетро. Жизнь стала еще полнее.
Несмотря на все свое счастье, Иван сильно тосковал по родине.
Раз в солнечный осенний день шел он по Лидо а видит: несутся по воздуху длинные паутинки. Захолонуло у Джованни сердце: вспомнил он бабье лето на родине. За околицей своей убогой деревеньки сидит у пашни паренек Ванюша. Куда ни глянь — рожь сжатая в снопах стоит, как войско великое. Вдали — лес, куда они, ребята, гурьбой по грибы ходили. Жаворонок трепещет в воздухе на одном месте крылышками, звонко распевает. Мимо тянется проселочная дорога. Вдоль нее шумят старые березы. Сидит Ванюша и видит: летят паутинки, много их… Откуда берутся, куда несутся?
Загрустил «венецеец Джованни» от этого воспоминания. «Русь, Русь… Дальняя, а сердцу близкая! Увижу ль тебя когда-нибудь?» Он стал себя успокаивать: «Что впусте печалиться? Живу, люблю жену, сына… Чего еще надо? Паутины дурню надо! Гляди на нее здесь!»
Злость на самого себя охватила Ивана, а тоска по родине не проходила, грызла сердце.
Глава VIII
Еще в Телятевке, молодым холопом в хоромах князя Андрея, Иван пристрастился к чтению, хорошо усвоив русскую грамоту. Теперь он бегло читал по-итальянски и, где только мог, добывал для чтения книги.
…Он направился на базар по каналу и, выйдя из гондолы, уронил книгу, которую читал. Проходивший пожилой венецианец поднял ее и протянул Болотникову.
— Мессерэ! Я разглядел вашу книгу. Это про португальского путешественника Васко де Гама[16]?
— Да, мессерэ. Про то, как он в прошлом веке пробрался в Индию.
— Знаю, знаю! Человек он был храбрый, но жесток чрезвычайно. А это всегда отвратительно. Вот брат его, погибший в пути, другой был. Действительно рыцарь. Таких людей мало! А зверства в людях сколько угодно. Не удивишь им. Кстати, по речи вы иноземец. Кто вы?
— Я — московит.
Так началась дружба Ивана с учителем Альгарди.
Альгарди был задумчив, медлителен, всегда спокоен. Беседуя, он часто устремлял взор своих серых пытливых глаз вдаль, словно искал там разрешения каких-то волновавших его вопросов. Длинные черные с сединой волосы, аккуратно подстриженная борода, крючковатый нос. Красный бархатный берет оттенял матовую бледность его лица. Синий плащ с капюшоном развевался по ветру.
Они часто встречались, вместе ездили на рыбную ловлю, подолгу беседовали.
Иван горячо всем интересовался. Альгарди многое ему рассказывал. И чем больше и глубже Иван узнавал мир, его прошлое и настоящее, тем сильнее разгорался в нем гнев, яростный, непрощающий, против неправды, нищеты, мерзости и злодеяний.
Как-то проходя вблизи площади святого Марка, Иван и Альгарди попали в шумный людской поток. Происходила казнь еретика по приговору суда инквизиции.
— У нас власть дожа, — стал пояснять Альгарди, — ограничена синьорией, советом из виднейших аристократов…
— Подобны нашим боярам, — сообразил Иван.
— Вероятно. И вот, кто идет против их власти или религии, таких преступников пытают, убивают, сжигают.
Они протиснулись на площадь и стали наблюдать торжественную и мрачную процессию. Впереди шли, по два в ряд, в черных рясах и капюшонах, доминиканские монахи, старые, изможденные. Один нес развевающуюся хоругвь инквизиции. За ними еле тащился преступник, мертвенно-бледный, с кровоподтеками на лице, в одежде с изображениями чертей и адского пламени, в остроконечной, как у арлекина, шапке. Вид имел зловещий. По бокам его шли два служителя инквизиции. Сзади опять монахи и священники. Процессия ползла и извивалась, как громадная змея. Слышалось тягучее, заунывное пение монахов. А кругом теснилась жадная до таких зрелищ толпа. Около Болотникова раздавались замечания:
— Мазо, смотри, целую ночь и утро бедняга сидел в деревянной клетке, как попугай. А теперь тащат, коршуны…
— Да, Горгильо, последние часы, а там кончится комедия.
— Видишь, как глаз заплыл! Уж, наверное, пытали.
— Без этого, Скарабулло, у них, святых инквизиторов, никак нельзя, в рот им кол дубовый!
— Тише, тише, дурень, пропадешь…
