Горница атамана была увешана волчьими, лисьими, барсучьими шкурами, а на них красовались мушкеты, пистоли, кинжалы, сабли, луки со стрелами — словом, целый арсенал. У дубового стола сидел в кресле «сам атаман», как подумал Иван. То был сухощавый человек средних лет — острый нос, окладистая русая борода, серые проницательные глаза под нависшими бровями. Одет был атаман в желтый бархатный кафтан. На лавке возле него лежала сабля в дорогих ножнах, на столе — булава и черная барашковая шапка с желтым шлыком. Тут же, на столе, стояли жбан с медом и серебряная чара. Сбоку притулился писарь, молодой казачина в черном бешмете, черноглазый, черноусый, волосы стрижены в кружок. Он старательно писал гусиным пером на пергаменте под диктовку атамана.
Болотников постоял, потом сел у стены на лавку. Атаман выпил меду, расправил усы и продолжал: «…и ведомо тебе, великий государь, что татарове с турским султаном о рати супротив земли русской помышляют…»
— А тебе чего надобно? — посмотрел атаман на Болотникова, внезапно прервав послание.
— Служить, атаман, к тебе прибыл.
— Конь есть?
— Конь есть.
— В бога веруешь?
— Верую.
— Какого чина-звания?
— Холоп я.
— Теперь ты более не холоп. У нас холопов нет. Разумеешь?
— Разумею.
— Беглый?
— Беглый.
— Ладно! Видать, парень подходящий. Поглядим, какой ты вояка! Гей, Кокин! Пидь до мэнэ! — кликнул атаман по-украински.
Из сеней в горницу ввалился здоровенный, огромного роста казак. У него свисали длинные черные усы и был гладко выбрит синий подбородок. По правой щеке казака проходил темно-красный шрам.
— Чего, атаман, треба? — спокойно спросил он густым басом.
— Пиды, Кока, до дядькивского куреня с цим хлопцем. Вин там служыты буде.
Кокин повел Ивана. Разговорились. Неожиданно запорожец заговорил на чистейшем русском языке. Он был родом из-под Москвы, но уже долго казаковал в Запорожье.
— Так вот, паря, служить станешь в дядьковском курене. Заутра три сотни уходят от нас в Дикое Поле. Сегодня уж уехали.
— Я, должно, их видел. Мимо меня пролетели, как стая соколов!
— Они, они! Татарва рыщет близ одного кургана. Беспременно удумали учинить набег на станицы наши донские и, быть может, на стольный наш город Раздоры. Отогнать надо!
Иван быстро освоился в дядьковском курене. Слово «курень» имело двоякое значение: двор, усадьба и низовое казачье подразделение.
Он, как лист, закружился в вихре казачьей жизни с ее битвами, с ее безудержным, бесшабашным весельем, с ее тяготами и заботами, которых было немало.
Вскоре Болотников стал заправским донским казаком.
…Как-то отправились в большой поход. Шли к Крымскому ханству, охватывавшему в то время всю Таврию и все северо-западное побережье Азовского моря.
К вечеру прибыли в лесок, где казаков из Раздоров дожидались сотни, собранные в других донских станицах. Расположились на ночь. Костров не жгли. Под утро, еще в темноте, тронулись далее. Был приказ — соблюдать тишину.
Гасли звезды. Отряд спустился в большую, поросшую кустарником балку. Клубился туман. Тишина… Изредка пискнет пролетающий чибис, заржет конь, но тут же замолкнет, сдерживаемый хозяином. Туман рассеивался. Вставало солнце, озаряя степь.
— По коням!
Впереди выбранный походный атаман, а за ним казаки тронулись широкой лентой, набирая рыси. Когда въехали на холм, Болотников увидел в низине конников с пиками.
— Татарва! — пронеслось по казачьим рядам.
— Дывысь, ватага, дывысь! — гаркнул около Ивана Кокин.
К ним несся татарский загон в несколько рядов. Шагов за сто татары разбились на три отряда. Один мчался в лоб казанам, которые по приказу атамана построились клином. Два других отряда скакали на фланги. Татары были на низких, крепких лошадях. Глаза у татар маленькие, узкие, лица скуластые, широкие, волос на них мало. Ярко блестели на солнце их оружие и доспехи. На голове — железные каски, а то и тюбетейки. Металлические нагрудники и латы. У некоторых и лошади были покрыты латами. Железные щиты. Пики с крючьями, чтобы стаскивать врага с коня, арканы, луки со стрелами в колчанах, самопалы, кривые сабли. Из-под лат видны кафтаны, кожаные штаны.
Татары мчались с решительным и свирепым видом и страшным визгом. Туча стрел, свист пуль… Казацкая лава с атаманом во главе кинулась на татар.
Сшиблись… Началась яростная рубка. Казаки саблями рассекали древки татарских пик. Иван увидел, что Кокин, как бритвой, срезал саблей голову налетевшему на него татарину. Но в Кокина нацелился из лука другой татарин. Иван пальнул в него из пистоля. Татарин свалился, конь его убежал, звонко заржав.
Иван не замечал, что творилось в других местах. Он только яростно бился. В пылу битвы подскакал к походному атаману, раненному стрелой в левую руку, вырвал стрелу, разрезал ножом рукав кафтана и рубахи, быстро перевязал рану полотняным бинтом, предварительно засыпав ее порохом. Во время перевязки кони их стояли рядом. Атаман правой рукой застрелил лезшего на него татарина с пикой.
— Спасибо, односум! — весело крикнул он.
Улыбнувшись и сверкнув белыми зубами, атаман поскакал на правый край. За ним понеслась громада казаков. Туда же ринулся и Иван.
Враги не выдержали, кинулись вспять. Атаман, за ним казак с красным стягом появлялись в самых опасных местах. Казачьи сотни сжимали бегущих татар, рубили беспощадно. К концу битвы от нескольких татарских загонов почти никого не осталось. Казаки наловили целый табун лошадей. В арбах у врагов нашли много длинных тонких ремней. Кокин, к которому подъехал Иван, со злобой сказал, рассматривая ремни:
— Ишь, душегубы, для полоняников готовили! Связывают за руки да тащат в свое поганое царство!
Когда победители возвращались, по всему полю битвы валялись мертвые тела татар. Стонали раненые. Кокин поучал Ивана:
— Супротивника в бою убьешь, сорок грехов на том свете простится. Так-то, брат!
Походный атаман, проезжая мимо Ивана, морщился от боли: рана не давала покоя. Крикнул Болотникову:
— Из тебя, односум, добрый вояка будет! Иван покраснел от удовольствия.
Глава III
Солнечный день, жаркий, веселый. Серебрятся волны, пенятся и сверкающими брызгами разлетаются на песке. У берега стоят несколько расшив, много стругов. Казаки по сходням стаскивают мешки с зерном и мукой и пока тут же на берегу складывают их. Для дальних станиц хлеб будет свезен в сараи, а раздорские получают его сразу. Хлеб не сеют. Москва кормит, от нее зависит Дон. Так уж исстари повелось. Дон себя и московские рубежи оберегает, за то и получает благодарность. А благодарность эта зависимостью обернулась: придержит Москва хлеб — и плохо Дону. Вольность вольностью, а все же из царских рук гляди.
