— Слушайте, други мои, грамоту, кою атаман дал. Вот печать его приложена к подписи атаманской.
В грамоте было сказано:
«Станичники! Ведет вас походный атаман Иван Болотников не супротив татар, а супротив ляхов, на подмогу братьям нашим Наливайке и Лободе. Болотникову Ивану повинуйтесь!»
Оживленно заговорили:
— На ляхов так на ляхов.
— Нам все едино, что в лоб, что по лбу.
— То-то по одеже и не признаешь — чи мы донцы, чи украинцы.
Болотников отдал приказ: отдыхать дотемна. Вечером двинулись, а впереди ехал дядько Опанас, вож.
В те времена резкой грани между Украиной и Диким Полем не было. Ездили дозорные польские отряды или отряды реестровых казаков. Проедут — и переходи на месте том в Украину или обратно. Под покровом ночи дядько Опанас и провел донцов на Украину. Двигались по ночам, днем отдыхали в леску, в буераке — в укрытых местах. И вот случилась заминка. Донцы остановились в дубняке, с полверсты от селения, которое Опанас называл Тарсун. Через него пролегал шлях к Днепру. Лесок рос около глубокого буерака, покрытого можжевельником, папоротником, а на самом дне хвощами. Буераком можно было незаметно приблизиться к селению. Болотников направил туда лазутчиком одного парня, хорошо говорившего по-украински. Тот зашкандылял на костылях собирать милостыню: калека-де.
Вскоре за селением на шляхе поднялась пыль от движущегося отряда, и ветер донес до леска отрывки жолнерской песни. Болотников еще подумал: «Где ляхам петь, как у нас на Руси поют али на Украине? Ишь, словно капусту рубят». С дерева он видел, как конники спешились около Тарсуна, оставив у коней стражу. Сами бросились в селение, и видно было, как вбегали в хаты, потом выбегали, что-то тащили. Тарсун стал походить на разворошенный муравейник: поднялась суетня, слабо доносились крики, ругательства, лай и визг собак, временами выстрелы.
Вернулся лазутчик, запыхавшись, рассказал:
— Атаман! Собрал я, Христа ради, милостыню, токмо скудную. Сами голодные: спокою ляхи им не дают. Тарсун — маенток пана Пшепшиковского, язви его в душу. Отсель много посполитых к восставшим подались. Вот ляхи и измываются над тарсунцами. И ныне явились; грабят, кого убили. Меня, убогого, — лазутчик захохотал, — рейтар — немец в латах — палашом по спине как вдарит! Я упал, стенаю, ногами сучу, а рейтар, сукин кот, ржет. Доглядел я, как на майдан ляхи да немцы посполитых тащили, вешать будут. У ляхов за плечами крылья железные прилажены. Токмо летать не могут. Не анделы. Для красоты, что ли? Скорее, по дурости.
Болотников мрачно усмехнулся.
— Ладно, мы им крылья обломаем!
Все остальное быстро свершилось. После команды донцы поехали буераком. Доехав почти до Тарсуна, кинулись наметом. Человек сто поскакали к польским коням, перебили стражу, кони разбежались по степи. Донцы во главе с Болотниковым, крикнувшим: «Ангелы грабят, бей до единого!» — ворвались в Тарсун, избивали ошалелых рейтаров и конников с железными крыльями. Ляхи на двух осокорях, кои росли на майдане, уже готовили виселицы. Там распоряжались пан — начальник крылатых конников, маленький, грузный, и командир рейтаров, высокий, тощий. Убили обоих наповал.
Казачья волна смыла, растоптала почти всех грабителей на майдане и в селении. Кое-кто из врагов забрались в хаты, оттуда отстреливались. Особенно яростно стреляли из одной хибарки, видать, подобрались упорные. Донцы тут же подтащили к хате соломы и зажгли. Вскоре в вышибленные оконницы стали высовываться физиономии с опаленными головами, усами, вытаращенными глазами, кричали:
— Змилуйтесь, панове!
Получали «милость» из самопалов. Все сгорели. После всей этой суматохи сразу как-то необычайно тихо стало в Тарсуне. На майдан сходился народ, съезжались казаки. Отдельной кучкой стояли спасенные от петли посполитые. Люди были истощенные, замызганные. Один подошел к Болотникову, низко поклонился ему, а потом в сторону отряда поклонились и все селяне. И хриплым голосом сказал спасенный от петли:
— Пан полковник и вы, люди добри! Видкиля вы приихалы? Спасыби, спасыби, що упасли вы нас од смерти!
И все повторяли:
— Спасыби, спасыби!
Болотников на коне, упершись рукой в бок, веселый, крикнул:
— Не стоит благодарности, люди добри! Мы с Московии сходцы, мужики посошные. Вам, посполитым, супротив ляхов и даем подмогу.
Донцы, а за ними и посполитые закричали:
— Слава, слава, слава!
Подъехали десятка три селян на пойманных польских конях, вооруженных вилами, рогатинами, косами, крича:
— До вас, паны добродии, приихалы, до вас!
Часа через три донцы вместе с кучкой принятых селян, разделив между собой польское и немецкое оружие, отправились дальше. Весь Тарсун провожал их. Иные плакали. И думал Иван с грустью: «Ныне мы защиту дали им от ляхов. Глядишь, вновь нагрянут, живодеры, пожгут, пограбят, побьют без нас. Тяжелая ихняя доля, праховая!»
Отряд Болотникова в безмолвии стоял на берегу Днепра. Светила яркая луна. Река, берега ее, окрестности окрашивались в сказочпый зеленовато-голубоватый цвет.
«Краса неописуемая!» — думал Иван.
Далеко к северу за Днепром мигали огоньки. Опанас сообщил:
— Це Триполье!
На противоположном берегу у места переправы было пустынно, огней не видно.
— Люды там не живуть, — пояснил Опанас.
Посреди Днепра тянулся довольно большой островок от наносного песка. Иван сообразил: «До острова, там передохнуть и далее плыть!» В переметных сумах у казаков были спрятаны порох, заряды, пистоли; наружу торчали стволы самопалов. Сумы и одежда были привязаны на седлах.
— Готовься! Трогай! — скомандовал Болотников и первый пошел в воду, ведя под уздцы своего коня. За ним тронулись гусем донцы.
— Ну, господи благослови! — крикнул Иван, когда кони поплыли, а рядом с ними, держась за петлю ремня, привязанного к седлу, плыли всадники. Вода относила их к острову, лежащему ниже. Первая партия, человек в двести, один за другим, добралась до острова. Отдохнули, покурили, тронулись дальше. И так, партия за партией, переплыли на другой берег. Потерь не было. Болотников, уже на правом берегу, с интересом смотрел на длинную ленту людских и лошадиных голов, торчащих из искрящейся воды.
«Донцам свычно и через широкие реки плыть, коли броду нет. Славно!» — весело подумал Иван, снаряжаясь. Вблизи врагов не оказалось. Поехали в прибрежный лесок. Там на поляне костры разожгли, обогрелись, поели, спать завалились, выставив дозорных. Болотников, сидя на пне у опушки, глядел и не мог наглядеться на пустынную, сверкающую ширь могучей реки. Издали казалось, что она стоит на месте. Но вот проплыл чей-то струг. Веслами не гребли, только на корме стоял рулевой. И сразу стало видно, что неподвижность реки обманчива, что она несется быстро-быстро, спешит влить свои воды в Черное море. Завороженный этим зрелищем, Болотников не вслушивался в звуки чьего-то близкого голоса; слез с пня, улегся на свитку, подложив суму под голову, глядел на темно-бархатное небо, на яркие звезды и луну; стал прислушиваться. Молодой голос журчал как ручей:
— …А то вот еще что поведаю я тебе, Митюха: братан мой двоюродный, Михайла, уж больно отвратный, скаженный! В деревеньке Васильевке мы обитали, поместье дворянина Тяпкина, от Серпухова недалече. Родители евонные любили его, аспида. Поди ж ты вот, любили, а что там и любить-то было!
Жили да жили. Евонный тятька был крестьянин справный, с достатком. За отцовской широкой спиной и пригрелся Мишка. Родители старели да старели, а он соками наливался, дубовел, душа коростой
