— Простите, Валерьян Вениаминович, — пискнула Нюся, глядя в пол; она сразу сделалась пунцовой. — Я никогда больше не буду так вас называть, Валерьян Вениаминович.
Корнев уже спешил в приемную, неся на лице широкую американскую улыбку.
— Ну, — сказал он, беря Валерьяна Вениаминовича за локоть, — ну, ну… чего вы так на нее? При чем здесь пылесосы, нет таких марок у пылесосов, ни у чего нет. Вот «АИ» есть сорт вина, его Пушкин воспевал — значит, меня так нельзя. А вас можно…
Он мягко ввел директора в его кабинет.
— Вообще, на такое не сердиться надо, а радоваться. Ведь сколько у нас людей с такими инициалами: и тебе Василиск Васильевич Документгура, и Виктор Владимирович Стремпе из отдела освоения, и ваш антитезка Вениамин Валерьянович Бугаев, глава грузопотока, и еще, и еще… а никого так не называют. По фамилии, по имени-отчеству, по должности. А вам народом дарованы всего две буквы — и ясно о ком речь. Да если хотите, «Вэ-Вэ» — это больше, чем «ваше величество»!
— Уж пря-амо! — по-саратовски произнес Пец, швырнул плащ в угол дивана, вкладывая и в этот жест неизрасходованный гнев. — Король, куда там!
— Не нравится «Вэ-Вэ», так имейте в виду, что вас еще называют «папа Пец». Чем плохо?
— Не король, так папа — час от часу не легче. Вот, не угодно ли ознакомиться, какие дела творятся в нашем с вами «королевстве»? — Валерьян Вениаминович протянул Корневу договор № 455.
Тот устроился на углу длинного стола, просмотрел бумаги, фыркнул, ухватил себя за нос: «Ну, черти, ну, откололи!..» — поднял глаза на Пеца:
— Ни слова больше об этом. Валерьян Вениаминович, беру дело на себя, все выясню и ликвидирую. Надо же! — Он снова щедро улыбнулся. — И это вас так расстроило?
Тот стоял, сунув руки в карманы Пиджака, глядел исподлобья.
— Не только. Били горшки вместе, а расплачиваться предоставили мне. И еще улыбаетесь! Как хотите, Александр Иванович, но от вас я такого не ждал: в трудную минуту оставить, отдать, собственно, на расправу сановному ревизору… Уж не буду говорить: руководителя, руководителей все предают, — но своего товарища, пожилого человека…
— …и к тому же круглого сироту, как добавлял в таких случаях Марк Твен, — дополнил Корнев, несколько уменьшив улыбку и тем выражая, что его сантиментами не проймешь. — Не надо таких слов, Валерьян Вениаминович. Много бы вам помогло, если бы я сидел рядом и отбрехивался. А наверху мы тем временем такую систему сгрохали!.. И тоже хватало трудных минут. — Он смягчил тон. — А улыбаюсь я не тому: просто давно вас видел, соскучился. Сколько мы с вами не встречались?
— В наших условиях так говорить нельзя. Лично я не видел вас, так сказать, а ля натюрель, суток пять.
— Э, педант, педант! А я вас больше недели. Поэтому и соскучился сильнее, больше рад вам, чем вы мне.
— Да уж!.. Небось пока здесь сидели зампред и Страшнов, так не спешил сократить разлуку! — Пец все не успокаивался. — Хоть бы в неловкое положение не ставили меня.
— А чем я вас поставил в неловкое положение?
— Да хоть тем, что зачислили в группу Васюка-Басистова — Васюка. И в одном приказе, соседними пунктами… Это ведь прямо для газетного фельетона. Неужели не понимаете: более серьезные нарушения могут воспринять хладнокровно — но такой анекдотец каждому западет в душу. Теперь ревизор повезет его в Москву… Нет, я догадываюсь, что вами двигало, когда вы составляли приказ: «чувство юмора пронизало меня от головы до пят», — как писал чтимый вами Марк Твен…
— Так ведь в этих делах, Валерьян Вениаминович, если без юмора — запьешь…
— …но сможет ли ваш Анатолий Андреевич отнестись с должным юмором к тому, как у него будут теперь вычитать переплату?
— У Толюни?! — Корнев, посерьезнел, встал. — Как хотите, Валерьян Вениаминович, этому не бывать. Нельзя. Он, конечно, и слова не скажет, но… именно потому, что не скажет, нельзя! Другим горлохватам и не такое сходит с рук, а Толюне… нет, этого я не дам. Пусть лучше у меня вычитают, мой грех.
— О наших с вами зарплатах можно не беспокоиться. За злоупотребления нам, вероятно, такие начеты оформят — надолго запомним. А с Васюком… — Пец вспомнил худое мальчишеское лицо, глаза, глядящие на мир с затаенным удивлением, вздохнул: нельзя у него вычитать, стыдно. — Ладно, придумаем что-нибудь. Хорошо, — он сел на диван. — Что вы там наблюдали?
— «Мерцания» и тьму, тьму и «мерцания» — и ничего на просвет. — Главный инженер тоже сел, сунул руки между коленей.
— То есть проблема размеров Шара остается открытой? Саша, но ведь это скандал, — озаботился Пец, — не знать физических размеров объекта, в котором работаем, строим, исполняем заказы! Какова же цена остальным нашим наблюдениям? Что мы сообщим на конференции? От вашего и моего имени идут два доклада, оба на пленарных заседаниях. Ну, второй, который сделаете вы, о прикладных исследованиях, сомнений не вызывает, там все наглядно и ясно… А вот в первом — «Физика Шара», которым мне открывать конференцию, — там многое остается сомнительным, шатким: размеры, объем, непрозрачность, искривленная гравитация, «мерцания» эти…
— Можете смело говорить, что внутренний радиус Шара не менее тысяч километров.
— Так уж и тысяч! С чего вы взяли?
— Хотя бы с того, что к «мерцаниям» мы приблизились во времени, на предельной высоте они иной раз затягиваются на десятки секунд, но не в пространстве. Их угловые размеры почти такие, как и при наблюдении с крыши. Это значит, что закон убывания кванта h сохраняется далеко в глубь Шара.
— Ага… это весомо. И в телескоп ничего не углядели сквозь Шар — ни сети, ни облака?
— Ничего.
— Так, может, Борис Борисович Мендельзон прав: внутри что-то есть?
— Если есть, то оно удовлетворяет противоречивым условиям: с одной стороны, не пропускает сквозь себя лучи света и радиоволны, а с другой — не отражает и не рассеивает их. Ни тела, ни туман, ни газы так себя не ведут.
— Справедливо. Ну, а «мерцания» эти — что они, по-вашему?
— Они бывают ближе, бывают дальше. Те, что ближе, существуют дольше, дальние мелькают быстрее. В бинокль видны некоторые подробности. Но и эти подробности — тоже мерцания, искорки…
— А как это вы различили, какие ближе, какие дальше? — придирчиво склонил голову Пец.
— По яркости и угловым размерам.
— Так ведь они неодинаковые все!.. Впрочем, можно статистически усреднить, верно, для оценок годится. Но что же они?… Слушайте, может, это какая-то ионизация? В высотах разреженный воздух, а он, как известно, легко ионизируется, если есть электрическое поле, а?
— Я думал над этим. Валерьян Вениаминович. По части ионизации атмосферы я еще более умный, чем вы, это моя специальность. Не так выглядят свечения от ионизации в атмосфере. Там полыхало бы что-то вроде полярных сияний, а не светлячки-вибрионы.
— Так то в обычной атмосфере, а у нас НПВ — все не так!
— Ну, можно подпустить насчет ионизации, — согласился Корнев.
— Подпустить… — с отвращением повторил Пец. — Вот видите, как вы… Может, все-таки снимем доклад? Не созрел он, чувствую. Что подостовернее, включим в ваш — как наблюдательные феномены, без академического округления. А?
— Ну, Валерьян Вениаминович, вы меня удивляете. — Корнев даже раскинул руки. — Меня шпыняете за легкомыслие, а сами… Неужели непонятно, что дать эти загадки и факты просто как феномены, без истолкования в свете вашей теории НПВ — значит, упустить теоретическую инициативу! Или вы полагаете, что если мы воздержимся от комментариев, то и другие последуют нашему благородному примеру, будут помалкивать до выяснения истины? Как не так, не та нынче наука пошла. И те, которые истолкуют, какую бы чушь они не несли, будут ходить в умных, в знающих — а мы в унылых практиках, которых надо просвещать и опекать… Вот, — он подошел к столу директора, взял там текст аннотированной программы конференции, вернулся к дивану, — смотрите: на первом пленарном сразу после вас выступает академик Абрамеев из Института философии с докладом «Общефилософские и
