собирать налоги. Это они хитро придумали. Люди роптали на нас, ненавидели, ходили жаловаться к англичанину-инспектору. А тот любил показывать, что все может. Хочу казню, хочу помилую. Англичане старались сеять в сердцах людей семена ненависти к нам, их соплеменникам, и внушать любовь к себе, завоевателям и колонизаторам. Впрочем, тебе это самому известно, сын мой. Но вот наша родина обрела независимость. Мы теперь свободны. Ты знаешь, что люди их ненавидели. Даже те, кто занимал при них высокие посты.
Ну так вот, ни у кого из нас не было сомнения, что Мустафа Саид непременно станет важной персоной. И неудивительно. Отец его принадлежал к абадитам — племени, которое живет на землях между Египтом и Суданом. В свое время абадиты обратили в бегство Салах ад-Дина-пашу из рода аль-Халифа Абдамоха-ат-Тааиши. Они служили и проводниками в армии Китченера, когда он шел походом на Судан. А его мать, говорят, была с юга, из рабынь, из племени занде или бари — это одному аллаху ведомо, но при англичанах даже высшие должности могли занимать люди самого темного происхождения.
Когда поезд проходил мимо водохранилища Сеннара, построенного англичанами в 1926 году, мой попутчик-маамур уже забылся сладким сном и мерно похрапывал. Мы мчались на запад к аль-Обейду по единственной железной дороге, протянувшейся через пустыню, точно веревочный мост, перекинутый через бездонную пропасть. Только вместо пропасти тут были пески.
Бедный Мустафа Саид! Оказывается, твои однокашники ждали, что ты займешь высокий пост в иерархии инспекторов и маамуров. Но в стране, раскинувшейся на миллион квадратных миль, ты не обрел даже места для могилы. Мне вспомнилось, что сказал судья в Олд-Бейли, вынося ему приговор: «Мистер Мустафа Саид, несмотря на вашу образованность и некоторые научные заслуги, вы человек ограниченный, вам чужд элементарный здравый смысл. В вашей душевной организации есть непонятные пробелы — вы впустую растратили самую благородную, самую возвышенную способность, которую бог дарует людям: способность любить». Кроме того, я вспомнил, что в тот вечер, когда я вышел из дома Мустафы Саида, луна была на ущербе. Ее узкий серп висел у самого горизонта на востоке, и я тогда подумал, что месяц похож на отстриженный ноготь. Я и сейчас не понимаю, почему мне тогда показалось, что месяц — это отстриженный ноготь.
В Хартуме передо мной еще раз возник призрак Мустафы Саида менее чем через месяц после моего разговора с бывшим маамуром. Будто джинна выпустили из сосуда, и он злорадно нашептывал мне на ухо что-то мучительно-тревожное.
Как-то в самом начале зимы я случайно попал в дом одного молодого суданского ученого — он читал курс лекций в столичном университете. Там собралось много людей, познакомившихся и сошедшихся в годы, когда они учились в Англии. Среди нас оказался и один англичанин, занимавший пост советника в министерстве финансов. Зашел разговор о смешанных браках. От общих рассуждений и споров, как всегда, перешли к конкретным случаям и примерам: кто из суданцев женился па европейских женщинах, па англичанках например, кто был первым…
Назывались разные имена, и тут же раздавались возражения — нет… нет… не он. И вдруг я услышал: «Мустафа Саид!» Его назвал хозяин дома, и я заметил, что его лицо просветлело так же, как лицо моего случайного попутчика — маамура в отставке. И хозяин дома под усеянным звездами небом Хартума продолжал рассказ старого чиновника:
— Мустафа Саид был не только самым первым суданцем, который женился на англичанке. Если быть точным, он первый среди суданцев вступил в брак с европейской женщиной. Вы, наверно, о нем и не слышали. Он еще в давние годы поселился в Англии, женился там и получил английское гражданство. Странно, что никто тут не вспомнил о нем, хотя он сыграл немалую роль в заговорах англичан против Судана в конце тридцатых годов. Пожалуй, у англичан было мало столь верных и преданных помощников. Английское министерство иностранных дел не раз использовало его для выполнения довольно сомнительных поручений на Ближнем Востоке. В частности, Мустафа Саид был одним из секретарей конгресса, который заседал в Лондоне в тридцать шестом году. Сейчас он уже, наверно, давным-давно миллионер и живет, как лорд, в своем английском имении.
Неожиданно для себя я перебил его:
— Мустафа Саид оставил после своей смерти шесть федданов земли, трех коров, быка, двух ослов, одиннадцать коз, пять овец, тридцать финиковых пальм, двадцать три дерева разных пород: акаций, нильских акаций, тридцать пять лимонных деревьев и столько же апельсиновых, девять ардеббов пшеницы и девять проса, дом из пяти комнат с гостиной, длинной неоштукатуренной комнатой со стенами из обожженного кирпича, с окнами из зеленого стекла и потолком не плоским, как в других комнатах, а сводчатым, точно хребет быка. Наличный же его капитал исчерпывался девятьюстами тридцатью семью фунтами стерлингов, тремя курушами и пятью миллимами.
В глазах сидящего напротив меня молодого человека молнией мелькнул страх, Его губы задергались. Не будь он так поражен и испуган, то, конечно, не спросил бы меня:
— Ты его сын?
Ведь он прекрасно знал, кто я, так как жил в Англии в одно время со мной, и хотя учились мы в разных университетах, но не раз встречались — то на вечеринках, то в пивных или кафе.
Вот так я нежданно вновь столкнулся с Мустафой Саидом. Ну, а что касается моего родства с ним, так сыном Мустафы Саида, его братом, племянником, наконец, с равным успехом мог оказаться и мой собеседник.
Внезапно я засмеялся, и зашатавшийся было мир снова обрел равновесие. Надо мной мерцало звездное небо Хартума, каким ему положено быть в начале зимы, а вокруг разговаривали и улыбались вполне реальные, живые люди с конкретными именами, фамилиями, профессиями.
Засмеялся и хозяин дома.
— Нет, я, наверно, помешался, — произнес он сквозь смех. — Как бы ты мог оказаться сыном Мустафы Саида, когда ты прежде никогда даже не слышал о нем. Я на минуту забыл, что ты из племени поэтов, мечтателей и фантазеров!
С горечью я подумал, что многие считают меня поэтом, хочу я того или нет. Причина, по-видимому, в том, что я три года собирал материалы о жизни одного давно забытого английского поэта и, пока меня не назначили инспектором начальной школы, преподавал поэзию джахилийской эпохи[29].
Тут заговорил англичанин. Он сказал, что не очень уверен, насколько истинно то, что говорилось о Мустафе Саиде как пособнике английской политики в Судане. Но зато он никак не может согласиться с тем, что Мустафа Саид действительно был крупным экономистом.
— Я познакомился с рядом его работ, посвященных экономике империализма. В них нельзя верить ни одной цифре! Мустафа Саид — последователь фабианцев. А те, как известно, под предлогом популяризации избегали фактов и цифр. Справедливость, равенство, социализм! Все это — одни слова. Экономист — это не писатель вроде Чарльза Диккенса и не политик вроде Рузвельта. Экономист — это машина, оперирующая фактами и цифрами, статистическими данными. Без них он гроша ломаного не стоит. В лучшем случае экономист способен установить связь между одной истиной и другой, одной цифрой и другой. Большего он сделать не может. Заставить цифры говорить о чем-то ином — это, простите, задача политиков, тех, кто стоит у власти. Я утверждаю, что Мустафа Саид никогда не был серьезным экономистом.
Я спросил, был ли он знаком с Мустафой Саидом.
— Нет. Я поступил в Оксфорд вскоре после того, как он его окончил. Но я немало о нем слышал. По- видимому, он был настоящий донжуан. Его имя было окружено легендой. И он сам немало этому способствовал. Темнокожий красавец, любимец богемы. В этих кругах в двадцатые годы, да и в начале тридцатых, было модно демонстрировать демократизм и свободу от всяких предрассудков, а он давал для этого отличный повод. Говорили, что он друг лорда Н., приятель лорда X. Он слыл своим и среди английских левых. Ну об этом можно только пожалеть. А впрочем, по слухам, он был весьма неглуп. Принимая у себя Мустафу Саида, наши аристократы играли в доступность и простоту. Щеголяли широтой взглядов и терпимостью. Вот, смотрите — за нашим столом сидит африканец, мы считаем его таким же человеком, как мы сами. Мы отдали ему в жены одну из своих дочерей, как равному. Он работает с нами бок о бок. На мой взгляд, такая игра в демократизм не менее опасна, чем оголтелый расизм тех сумасшедших в Южной Африке или на Юге США, которые свято верят в природное превосходство белых. И то и другое —
