лишь потом до меня доносятся звуки дня. Так было, сколько я себя помню. Ничто не меняется в этом мире, уносящемся в неведомое!
Мой мозг продолжал работать, словно машина, которую забыли выключить. Внезапно я ощутил, как оживает моя душа, словно очнувшись от долгих и тяжелых страданий, как она пробуждается к новой жизни. Черные мысли, которые вызвала во мне исповедь Мустафы Саида, смятение — все это отступило куда-то далекодалеко. Мое сознание обрело удивительную ясность.
Мне почудилось, что и деревня стала иной, что она замерла, застыла в неподвижности. Теперь она уже не уносится в небеса, а прочно стоит на обычном месте. И деревья — это просто деревья иод неизмеримой небесной высью. О боже, неужели и меня может поразить подобное же несчастье? Да, но он так убеждал меня, что все случившееся неправда и он, Мустафа Саид, лишь иллюзия, прихоть природы. А я? Кто я такой? Тоже иллюзия? Нет, нет… тысячу раз нет! Я плоть от плоти этой деревни, я здесь вырос. Разве этого мало?! Нет, я не просто жил бок о бок с этими людьми. И я понял то, что знал давно, но боялся признаться себе, предпочитая делать вид, будто я просто существую с ними рядом, так сказать, живу на одной планете, не любя их и не ненавидя. Я не доверял этой маленькой деревушке, замыкался в себе. Притворялся перед собой, будто смотрю на нее, как смотрит городской житель, который не понимает, что происходит вокруг. Но даже в Лондоне порой после сильной летней грозы я вдруг ощущал в свежеомытом воздухе запах моей деревни. А па закате мне вдруг казалось, что я вижу перед собой знакомые крыши. И в звуках чужеземной речи там, в городе на Темзе, столь непохожем на мою родину, мне чудились голоса моих близких. Где бы я ни был, в душе всегда знал твердо, что я из породы тех птиц, которые способны вить гнездо лишь в одном крошечном уголке пашей огромной планеты.
Правда, я изучал английскую поэзию и отдал ей немало дней и ночей. Но это ровно ничего не значит. С таким же успехом я мог бы изучать и точные науки, агрономию или медицину. Но сами ли по себе они влекли меня? Нет, это было лишь средство заработать себе на жизнь. Мне вспомнились лица, сотни лиц — черные, белые, желтые, знакомые и незнакомые, они вдруг встали перед моими глазами как наяву. Нет, моя родина здесь, и я принадлежу ей, как стройная высокая пальма во дворе нашего дома. Здесь она взросла, здесь зеленеет, и невозможно вообразить, чтобы она могла вырасти где-нибудь в другом месте.
Я спросил себя, зачем англичане пришли в нашу страну? Что привело их сюда? Не знаю. Позорит ли их присутствие наше настоящее, омрачает ли оно наше будущее? Рано или поздно они уберутся восвояси, как на протяжении веков уходили из других стран многие, многие незваные гости. И будут у нас свои железные дороги, пароходы, больницы, заводы и школы. Мы сможем говорить с ними на их родном языке, не испытывая при этом ни благодарности к ним, ни стыда. Мы такие, какие мы есть, — обыкновенный народ, похожий на все другие.
Подобные мысли одолевали меня с утра, когда я был еще в постели, и преследовали всю дорогу до Хартума, где мне предложили работу в департаменте просвещения…
С тех пор как умер Мустафа Саид, прошло почти два года, но время от времени он продолжал напоминать о себе. Я прожил двадцать пять лет, даже не зная о его существовании, ни разу не встречаясь с ним. И вдруг неожиданно столкнулся там, где меньше всего мог бы ожидать подобной встречи. Помимо моей воли, Мустафа Саид стал частицей моего мира, моего бытия, занозой в моем сознании, призраком, неотступно следующим за мной, привидением, которое не хочет оставить меня в покое. Возможно, что я вижу сложности там, где па самом деле все намного проще, чем я думаю. И ведь Мустафа Саид сказал, что моему деду известна его тайна. Дерево растет и растет, все идет заведенным порядком. Дед пожил и умрет, как все умирают. Такова жизнь. А что, если Мустафа Саид всего лишь посмеялся над моей доверчивостью?
Однажды я ехал из Хартума в аль-Обейд в одном купе с чиновником, который недавно вышел в отставку. Мы разговорились, и он начал вспоминать свои школьные годы. Мало-помалу выяснилось, что многие люди, занимающие теперь важные посты, в свое время были его однокашниками. Мой попутчик подробно рассказывал о своих товарищах тех лет: крупном чиновнике министерства сельского хозяйства, об инженере, который учился на класс старше его, о торговце — самом глупом и отстающем ученике, который разбогател в годы войны, об известном хирурге — лучшем нападающем их школьной команды. Вдруг я заметил, как лицо собеседника просияло — разгладились складки и морщины, весело заблестели глаза. Хлопнув себя по лбу, он с воодушевлением, точно сделав замечательное открытие, вдруг воскликнул:
— Да, как это я забыл! Самого талантливого ученика в классе. Ну, правда, со школьных лет я его не видел, да и не вспоминал даже. И вот сейчас вдруг… Мустафа Саид! Нет, это непостижимо! Ведь такие, как он, — большая редкость!
И вновь меня охватило чувство, которое испытываешь, когда самые будничные вещи внезапно, словно по мановению волшебной палочки, превращаются в чудо.
Мне померещилось, что дверь купе слилась со сверкающим окном, а очки моего собеседника вспыхнули нестерпимо ярко, точно палящее южное солнце в самый разгар дня. Как будто озарился весь мир. А для моего попутчика — его жизненный путь. Прожитое и давно забытое вдруг воскресло в его памяти, обрело осязаемость. Увидев его в куне, я решил, что ему лет шестьдесят. Но воспоминания юности словно омолодили его — теперь бы я не дал ему больше сорока.
— Да, Мустафа Саид был первым учеником. Мы учились в одном классе. Он сидел впереди меня, но в другом ряду, слева. Он был настоящим феноменом. Странно, как это я забыл. Судите сами: лучший ученик в колледже Гордона, надежда футбольной команды, самый красноречивый оратор на литературных диспутах, автор блестящих заметок в стенной газете, ведущий актер драматического кружка — короче говоря, всегда и во всем первый. И ведь все это у него получалось как-то само собой, без малейших усилий с его стороны. Держался же он несколько замкнуто и отчужденно, как будто смотрел на нас сверху вниз. Свободное время он проводил в одиночестве — либо читал у себя в комнате, либо исчезал куда-то. Близких друзей у него не было. Говорили, что он больше всего любит далекие прогулки. В те дни все свое время в интернате проводили не только мы, иногородние, но и ребята, жившие в городе. Талантлив он был буквально во всем, и все ему давалось легко — казалось, его незаурядный ум способен справиться с чем угодно. И даже учителя говорили с ним совсем не так, как с нами. Особенно это было заметно па уроках английского языка. Со стороны могло показаться, что, кроме него, в классе других учеников вообще нет — учитель обращался только к нему.
Чиновник на мгновение умолк. Я мог бы заговорить сам, сказать ему, что я знал Мустафу Саида, что волею судеб наши дороги скрестились, что однажды в темную ночь он поведал мне историю своей жизни, что последние свои дни он провел в глухой деревушке у излучины Нила. Я бы мог сказать ему, что Мустафа Саид утонул в реке, может быть, даже покончил с собой, что именно меня он выбрал опекуном двух своих детей. Но я не сказал ничего.
— Мустафа Саид, — продолжал свой рассказ чиновник, — кончил колледж экстерном. Он словно старался обогнать время. Мы все еще одолевали азы наук, а он уже уехал, получив стипендию, сначала в Каир, затем в Лондон. Собственно говоря, он был первым суданцем, который уехал учиться за границу. Любимец англичан, говорили мы. И очень ему завидовали. Считалось, что его ждет большое будущее. Мы произносили английские слова на арабский лад — две гласные рядом были для любого из пас неодолимым препятствием. Но только не для него. Бывало, Мустафа скривит рот, растянет губы — ну настоящий англичанин. Конечно, нас брала досада. Мы его ненавидели и вместе с тем восхищались им. Мы его прозвали «черным англичанином», хотя пускали в ход эту кличку только у него за спиной. В те дни знание английского языка открывало дверь в будущее. Без этого нечего было и рассчитывать па хорошее место. Наш колледж был, по сути, начальной школой, и диплом об окончании позволял разве что стать мелким чиновником па самой низкой ступени иерархической лестницы. Мне, скажем, предложили должность бухгалтера-ревизора в округе аль-Фашер. И это считалось большой удачей, все равно что вытянуть счастливый билет в лотерее! А сколько усилий приходилось затратить, чтобы добиться разрешения сдать экзамен на следующую административную должность! Тридцать лет я был заместителем маамура[27]. Тридцать лет как один день. Мне до пенсии оставался один год, когда меня назначили маамуром. Редкая милость судьбы. Тогда инспектором в нашем марказе[28] был англичанин. Наподобие бога он бесконтрольно распоряжался на территории, свободно вместившей бы все Британские острова. Он жил под охраной солдат в огромном дворце, занимавшем добрую половину улицы. Там было полно слуг, и все блистало роскошью. Англичане хозяйничали как хотели. Нам, мелким чиновникам из местного населения, они милостиво разрешали
