— Джейн Моррис убили вы?
— Да, я.
— Убили умышленно?
— Да.
Казалось, его голос доносится откуда-то из преисподней.
Он довольно искусно нарисовал перед присяжными образ чудовища без всяких моральных устоев, человека-волка, который неуклонно шел от убийства к убийству, от наслаждения к наслаждению, от удовольствия к удовольствию. Аргументы, бесспорно, были построены тонко и убедительно. Как-то, когда я находился в состоянии полного транса — в качестве свидетеля в этот момент выступал, пытаясь спасти меня от виселицы, мой бывший профессор Максвелл Фостер Кин, — мне вдруг неудержимо захотелось вскочить с места и закричать во весь голос: „Что вы мелете? Никакого Мустафы Саида нет. Он не существует и никогда не существовал. Все — иллюзия, большой и нелепый обман. Вынесите мне приговор, пусть даже смертный, и дело с концом“.
Но я не сделал пи единого движения, голос замер в горле, и все внутри меня угасло, как кучка стынущего пепла. Профессор тем временем, не скупясь на краски, продолжал рисовать портрет человека незаурядного, которого на преступление толкнули обстоятельства. Мне казалось, что я уже тысячи раз все это видел и слышал, словно то был старый-престарый фильм, который непрерывно показывают в аду; и все давно знают наизусть каждое слово, потому что слышали его несчетное число раз. Он говорил и говорил, а я сидел, закрыв глаза. Он рассказывал им, что в двадцать четыре года я был приглашен читать курс лекций по политэкономии в Лондонском университете. А Энн Химменд и Шейла Гринвуд, по его мнению, болезненно мечтали о смерти — и неудивительно, что они покончили самоубийством. Рано или поздно это должно было произойти. Мустафа Саид тут ни при чем.
— Господа присяжные, — вскрикнул профессор с пафосом, — Мустафа Саид — человек, достойный уважения. Он объял умом западную цивилизацию, но она не приняла его и разбила ему сердце. Эти девушки погибли не от руки Мустафы Саида. Их поразил микроб неизлечимой, смертельной болезни, жившей в их крови уже тысячи лет.
Я изнемогал от желания вскочить, заткнуть им всем рты. „Что вы несете?! Болтаете какую-то чепуху. Довольно. Все это ложь. Их убил я, и никто другой. Я жаждущая пустыня, а не Отелло. Все — обман, который тешит воображение, но не имеет никакого отношения к действительности. Но почему, почему вы не хотите покончить со мной, а заодно и с этим обманом?“ Профессор Фостер Кин превратил зал суда в арену борьбы двух миров, двух цивилизаций, меня же представляя всего лишь жертвой этой борьбы.
… Поезд привез меня на вокзал Виктория в мир Джейн Моррис. Я преследовал ее три года. День за днем натягивалась тетива лука, в бурдюке иссякла вода, мои караваны томила жажда, мираж манил меня. Цель ясна, надо только пустить стрелу, и трагедия свершится. Однажды она сказала мне: „Ты упрям, как дикий буйвол. Я больше не могу, я устала от твоих преследований, мне надоело бегать от тебя. Женись на мне, и дело с концом“.
И я женился.
Наша спальня была как поле битвы. Наше ложе обратилось в подобие ада. Казалось, в моих объятиях то ли облако, то ли падучая звезда. Подчиняясь злой силе, я словно отдавался во власть прусского военного марша. Что угодно, лишь бы не видеть ее горькой пренебрежительной усмешки! В первую ночь я не смыкал глаз, я пустил в ход свое оружие: меч, копье, лук и стрелы. А утром вновь увидел па ее лице ту же улыбку. И тут я понял, что и на этот раз проиграл. Я стал подобен Шахриару — рабу, которого купили на рынке за один динар, тому Шахриару, что случайно встретил Шахразаду, бродящую среди руин зачумленного города. Днем я жил среди теорий Кейнса и Тойнби, а ночью вновь и вновь с мечом, копьем, с луком и стрелами устремлялся в бой.
Я видел, как возвращались домой солдаты, полные страха и ужаса, сытые по горло войной в окопах, болезнями и вшами. Я был современником Версальского договора, который посеял семена будущей войны, своими глазами видел Ллойд-Джорджа, уверенного в том, что он укладывает кирпичи в фундамент государства всеобщего благоденствия. Город, где я жил, превратился в необыкновенную женщину, с таинственными знаками на челе и манящим нездешним взглядом. Для этой женщины специально приготовлялось ее любимое кушанье — печень верблюда. Своими необузданными желаниями она едва не убила меня.
Моя спальня стала источником горя и печали, рассадником неизлечимого недуга. Но я убеждал себя, что эта болезнь поразила женщин тысячи лет назад, а я лишь помогал ей развиться до той роковой точки, когда она становилась смертельной.
Певцы на эстрадах пели и пели о радостях любви, а мое сердце молчало. Кто бы подумал, что Шейла Гринвуд способна на самоубийство? Официантка кафе в Сохо. Простенькая, с приятным нежным ртом, с милой манерой говорить. У ее родителей была ферма. Я покорил ее подарками, обворожил сладкими словами и взглядами. Я был уверен тогда, что мой взгляд пронизывает насквозь и видит все в истинном свете, все как есть на самом деле.
Я увлек Шейлу в мой мир, ей чуждый. Ее зачаровал запах жженого сандала и алоэ. Увидев свое отражение в зеркале, она начала поворачиваться так и этак, громко смеясь, играя ожерельем из слоновой кости, которое я набросил на ее красивую шею, как аркан. Она вошла в мою спальню непорочной, целомудренной, а покинула ее, унося в крови зародыш смертельной болезни. Она умерла без записки, без объяснений.
Как видишь, в моей кладовой немало подобных историй. У меня есть подходящий наряд для каждого торжественного случая, а мой бурдюк знает, когда его понесут к столу.
— … Вы подтверждаете, что в период с октября 1922 года по февраль 1923 года сожительствовали одновременно с пятью женщинами?
— Да, это так.
— Каждой из них вы тем или иным способом давали понять, что собираетесь на ней жениться?
— Да.
— И каждой представлялись под новым именем, сообщая о себе всякие вымышленные сведения?
— Да.
— Вы называли себя Хасаном, Чарльзом, Амином, Мустафой и Ричардом?
— Совершенно верно.
— Скажите, это не мешало вам писать экономические статьи, читать лекции и добиваться известности в научных кругах?
— Нет, не мешало.
… Тридцать лет. В парках и садах цвела ива, покрывалась листьями, они желтели и осыпались. Каждый год кукушка приветствовала своим „ку-ку“ приход весны. Тридцать лет из вечера в вечер Альберт- холл бывал битком набит поклонниками Бетховена и почитателями Баха, а типографии печатали тысячи книг по искусству и философии. Пьесы Бернарда Шоу шли в Королевском театре и в Хаймаркете. Эдит Стоул выводила свои нежные рулады, театр Принца Уэлльского переполняла молодежь. В Брайтоне и Портсмуте дважды в день прилив сменялся отливом. Озерный край процветал год от года. И весь остров — точно приятная лирическая мелодия, счастливая и грустная одновременно, — менялся, преображался вместе со сменой времен года.
Тридцать лет я был живой частицей этого мира, жил в нем, не замечая его подлинной, настоящей красоты. Меня занимало только одно: с кем я проведу наступающую ночь.
То, о чем я собираюсь рассказать, произошло летом. Говорили, что подобного лета не было уже более века. В субботу я вышел из дому подышать воздухом и вдруг почувствовал, что в этот день меня ждет большая охота.
Я направился к уголку ораторов в Гайд-парке. Там толпился народ. Я остановился поодаль. Выступал оратор из Вест-Индии, с какого-то острова. Он говорил о положении цветных. Внезапно мой взгляд задержался на женщине, которая привставала на цыпочки, чтобы лучше рассмотреть оратора. Подол ее платья вздерпулся, приоткрыв красивые, бронзовые от загара колени. Я сразу же решил про себя: это мое. И начал пробираться к ней сквозь толпу, как лодка между речными порогами. Я остановился прямо у нее за спиной, почти прикасаясь к пей, ощущая ее тепло.
Веявший от нее тонкий аромат напоминал мне миссис Робинсон на платформе Каирского вокзала.
