Она почувствовала мое присутствие и обернулась. Я улыбнулся, глядя ей в глаза. Я еще не знал, чем все это кончится, но улыбнулся, чтобы удивление на ее лице не сменилось неприязнью. Она улыбнулась в ответ.
Почти четверть часа я стоял рядом с ней. Когда она смеялась, вместе с ней смеялся и я в надежде, что это сблизит нас. Я выжидал той минуты, когда я и она станем точно лошадь и жеребенок, бегущие плечом к плечу, нога в ногу. И вдруг мой голос, словно помимо моей воли, произнес примерно следующее:
— Может быть, нам лучше уйти от толпы, посидеть где-нибудь или выпить чаю? Как вы на это смотрите?
Она удивленно обернулась ко мне, и губы ее вновь сложились в улыбку — веселую и простодушную. Во всяком случае, мне удалось пробудить в ней любопытство. Сам же я пристально всматривался в ее лицо и все больше убеждался, что она станет моей добычей.
Как опытный, азартный игрок, я научился распознавать решающее мгновение, когда можно ждать чего угодно. Но я чуть было не уронил поводья, когда она ответила:
— А почему бы нет?
И мы вместе пошли по аллее. Мне казалось, будто я иду рядом с ослепительно ярким чудом, золотисто-бронзовым от июльского солнца. Она представлялась мне целым миром, полным тайн, блаженства и наслаждений. Меня пленял ее непринужденный, заразительный смех. В Европе немало таких женщин, им неведом страх, и жизнь они воспринимают с жадностью, радостью и любопытством. А я, точно жаждущая пустыня, вечно томлюсь от несбыточных мечтаний.
Мы пили чай, и она спросила, откуда я. Чего только я не рассказывал ей. Выдумывал всякие небылицы о золотых песках пустыни, о джунглях, где перекликаются экзотические птицы. Я описывал, как по улицам главного города моей родины бродят слоны и львы, а в полуденные часы греются на солнце крокодилы. Она слушала меня, веря и не веря, не различая, где правда, а где вымысел. И смеялась, чуть прищурив глаза. Щеки ее разрумянились. А иногда ее лицо становилось серьезным и сосредоточенным и глаза светились сочувствием.
Наконец наступила долгожданная минута, и я ощутил, что для нее я уже не просто случайный знакомый, а личность, нагой дикарь с копьем в одной руке, с луком и стрелами — в другой, который — еще минута — уйдет охотиться на слонов и львов в дебрях тропического леса. Отлично. Значит, любопытство уже переросло в симпатию. А теперь надо лишь возмутить тихое, безмятежное озеро до самых его глубин, и симпатия обернется желанием, а уж дальше все зависит только от меня.
— Все-таки кто вы? Африканец или азиат? — спросила она.
— Я как Отелло, — ответил я. — Араб из Африки!
Она всмотрелась в мое лицо и сказала:
— Пожалуй, ваш нос совсем такой, как можно увидеть на фотографиях арабов. Но вот волосы? У арабов они черные, мягкие, а у вас совсем не такие.
— Что делать? Я такой, какой есть. Лицо араба из пустыни Руб аль-Хали. А волосы — это волосы африканца, у которого было нелегкое детство.
И мы заговорили о моей семье. Тут я не стал ничего сочинять и сказал правду — что я сирота, без родных и близких. Но вдруг меня снова понесло, и я принялся выдумывать истории, одну другой страшнее, о том, как я лишился отца. Мне было всего шесть лет, когда отец утонул, переправляясь на пароме через Нил, и вместе с ним погибло еще тридцать человек. У нее на глаза навернулись слезы. Это было уже не простое сочувствие, а нечто более сильное.
— В Ниле? — воскликнула она, словно одурманенная, и ее глаза заблестели.
— Да, в Ниле.
— Так, значит, вы живете на самом берегу Нила?
— У самой воды. Иной раз я просыпался среди ночи и, не вылезая из постели, протягивал руку в окошко, обмакивал ее в прохладную влагу и снова засыпал. — Я лгал вдохновенно, чувствуя, что птичка уже попалась в ловушку.
Нил восторжествовал, и еще одна жертва возложена на алтарь… Город вновь превращался в обыкновенную женщину. Вот и опять я ставлю шатер на вершине горы, а про себя думаю: „Ты, госпожа, наверное, не ведаешь, как не ведал лорд Карнарвон[25], когда входил в гробницу Тутанхамона, что тебя в самое сердце поразит смертельная болезнь. Явится неведомо откуда и овладеет всем твоим существом. Не ты первая. Мой бурдюк хорошо знает, какой поднос ему годится, и я знал, что крепко держу в руках поводья. Натяну их — остановимся, дерну — снова поскачем, тряхну — полетим во весь дух“.
— Смотрите, — сказал я, — два часа пролетели, а я даже не заметил. Давно я не испытывал такого счастья. Излить душу — это радость. Но нам пора идти. Продолжим по дороге.
Я выжидательно замолчал. Сомнений в успехе не было. Под ложечкой разливалось дьявольское тепло — верный признак того, что победа осталась за мной. Не может быть, чтобы она сказала „нет“.
— Удивительно, — сказала она. — Меня приглашает совершенно незнакомый человек, и я соглашаюсь. Вопреки всем правилам приличия. Но… почему бы и нет? Во всяком случае, внешне вы совсем не похожи на людоеда.
— Вы, по-видимому, полагаете, — ответил я, чувствуя, как меня захлестывает волна ликования, — что я старый, немощный крокодил, у которого стерлись все зубы? Что я при всем желании не способен вас проглотить?
Я подумал, что, по-видимому, я моложе ее по крайней мере на пятнадцать лет. Ей что-то около сорока. Но прожитая жизнь не наложила отпечатка на ее лицо и обошлась с ним милостиво. Еле заметные морщинки на лбу и в уголках рта, казалось, говорили не о возрасте, а лишь о том, что передо мной женщина, вступившая в полосу зрелости. И только теперь я рискнул спросить, как ее зовут.
— Изабелла Сеймур, — ответила она.
Дважды повторил я это имя и ощутил во рту вкус сочной груши.
— А вас?
— Меня?.. Амин… Амин Хасан.
— Я буду называть вас Хасаном, если вы не против. — Морщинка на ее лице разгладилась, она словно светилась любовью, которую внезапно ощутила, любовью ко всему, что ее окружало, и ко мне. Но что мне до ее любви к миру?! Что мне до облачка грусти, которое время от времени туманит ее лицо? Меня манил ее полуоткрытый, смеющийся рот, ее пухлые губы. В их очертаниях мне чудилась тайна. Я мысленно раздевал ее, давая волю фантазии.
— Наша жизнь полна боли и страданий, — доносилось до меня словно издали, — и спасти пас может только твердость духа…
… Теперь я знаю: мудрость, глубокая и ясная, обычно рождается в душах простых людей и паша надежда на спасение — это они. Как растет дерево? Само по себе… Ваш дед прожил долгую жизнь и скоро умрет. В этом весь секрет.
„Ты, дорогая, веришь в мужество, ты полна оптимизма. Что же касается меня, то, до тех пор пока слабые и немощные не получат землю, покуда не распустят по домам миллионные армии, я не в силах быть оптимистом. Ягненок не может пастись бок о бок с волками, и никто не назовет имя мальчика, который играл бы в водное поло с крокодилом. Словом, до тех пор пока не наступит царство счастья и любви, я по- прежнему буду говорить о себе в такой довольно необычной манере. И лишь когда, задыхаясь от усталости и спотыкаясь, я добреду наконец до самой вершины горы и водружу на ней боевой стяг, а затем, переведя дух, приду в себя и соберусь с силами, — лишь тогда, дорогая, для меня наступит момент истины и я испытаю, что значит быть пьяным от любви и счастья. Вот почему я так же неповинен в том зле, которое хочу причинить тебе, как море неповинно перед моряками, разбивая в щепки их корабли, или молния перед деревом, раскалывая его надвое“.
Волосы у нее были густые, мягкие, как трава на берегу ручья. Я долго и пристально рассматривал черные волоски на ее правом запястье — большая редкость для женщин. Она словно угадала, о чем я думаю:
— Когда вы задумываетесь, вы кажетесь таким печальным.
— Печальным? Да что вы! Я счастлив, как никогда.
