крайность. Если бы Мустафа занимался наукой серьезно, он, несомненно, нашел бы немало настоящих друзей среди белых и черных, среди англичан и немцев, арабов и африканцев. А как полезен он мог бы стать своей родине! Его знания помогли бы ему возглавить поход против предрассудков и суеверий. Ведь даже вы, люди образованные, принимаете за чистую монету всякие небылицы. У вас какая-то своя правда. Вы верите в миф об объединении всех арабов. А чего стоят мечты об африканском единстве! Точно наивные дети, вы убеждены, что земные недра полны всяческих сокровищ и вы можете получить их, даже палец о палец не ударив. В мгновение ока разрешить все проблемы и насадить вокруг райские сады. Пустые бредни. Грезы наяву. Да будет вам известно, что цифры, расчеты, аксиомы для того и существуют, чтобы люди видели действительность такой, как она есть. И если что-то и изменится, то лишь в пределах ваших не бог весть каких возможностей. Тем не менее такой человек, как Мустафа Саид, при его данных вполне мог бы сыграть тут значительную роль, не превратись он в игрушку, в шута в руках этой горстки английских идиотов.
Я видел, что Мансур горит желанием разделать Ричарда под орех. Но мне казалось, что связываться с ним не стоит. Ведь и Ричард тоже был по-своему фанатиком, что, впрочем, в той или иной степени можно сказать о любом человеке. Вот мы соглашаемся с тем, что он здесь наговорил, а на поверку окажется, что он сам в плену собственной версии.
— Статистика! Это современно, это модно! Ну и что? Мы веруем в аллаха — да будет он всемогущ вечно. Но что касается статистики и цифр — ради всего святого, увольте…
Поскольку белые довольно долго правили нами, они еще долго будут испытывать к нам презрение, как сильные к слабым, и считать себя выше нас. Мустафа Саид говорил им: «Я явился к вам как завоеватель, как победитель». Мелодрама? Да, пожалуй. Однако трагичность европейского нашествия несколько преувеличивалась, особенно в последние годы. Но вовсе оно не было для нас и благодетельным, как считают европейцы. Весь ход истории — своего рода мелодрама и по прошествии времени обрастает легендами.
Я слышал, как Мансур втолковывал Ричарду:
— К нам вы принесли с собой все свои беды и недуги. Все болезни собственной экономики. Что вы дали нам в конце концов, кроме нескольких монополий, которые многие годы пьют нашу кровь и все никак не насытятся?
— Да вы же без нас не проживете, — возражал Ричард. — Вы поносили нашу помощь. А стоило нам уйти, как вы тут же создали легенду о скрытом, замаскированном империализме. Нет, это поразительно! Вы ведь не хуже меня понимаете, что наше присутствие в той или иной форме вам необходимо как воздух, как вода. Вот в чем дело.
Оба они — и Мансур и Ричард — не потеряли самообладания, не повысили голоса. Ведь этот разговор был далеко не первым, и они даже посмеивались, что почти уже достигли экватора своего спора. Сама история разверзла между ними непреодолимую пропасть.
А я в свою очередь прошу вас, дорогие друзья, не спешить с выводами. Если вы вообразили, что тень Мустафы Саида стала моим вечным спутником, то вы ошиблись. Я целыми месяцами даже не вспоминал о нем. Он умер. Утонул или покончил с собой, ведомо лишь аллаху. Ведь каждый день умирают тысячи. И если бы мы всякий раз дотошно анализировали, от чего, как и почему умер тот или этот, можете себе представить, в какой ад превратилась бы жизнь на земле.
Мир не стоит на месте. Жизнь развивается и, хочешь не хочешь, движется вперед. И я, подобно всему живому, нахожусь в вечном движении. Я безостановочно что-то делаю. Я шагаю с большим караваном, который то поднимается вверх по склону, то, петляя, спускается вниз, и вот привал, но пройдет час, другой — и он снова пускается в путь.
Что и говорить, жизнь не так уж плоха. Да вы сами знаете это не хуже меня.
Идти днем под палящим солнцем очень трудно: безбрежным морем простирается впереди пустыня. Мы измучены усталостью и жаждой, и каждый новый шаг кажется непосильным. Наши силы совсем иссякли… Но стоит зайти солнцу, и землю шатром накрывает прохлада. Мириадами звезд вспыхивает небо. Мы начинаем есть и пить. Заводит свою песню караванный певец. Одни, собравшись группой за спиной шейха[30], молятся. Другие собираются в кружок и начинают петь и плясать, ритмично хлопая в ладоши. Над нами ласковое небо. Иногда мы идем и ночью. Это так приятно! Когда розовеет восток и заря спешит на смену ночи, мы говорим: «С первым лучом рассвета люди начинают восхвалять ночное путешествие».
И хотя иногда мираж зло шутит над нами, а зной и жажда обращают в прах наши заветные чаяния — не беда! Вместе с зарей исчезают призраки ночи. Легкий ночной ветерок облегчает усталость после дневного жара.
Два месяца в году я проводил в маленькой деревушке на берегу Нила, где он делает резкий изгиб, будто ломаясь под прямым углом, и катит свои воды с запада на восток. Нил здесь и широк и глубок. Над его гладью зеленеют маленькие островки, а белые птицы над ними то кружат, то неподвижно застывают в воздухе.
По берегам виднеются пальмовые рощи, круглые высокие сакии, водяные насосы. Мужчины — с открытой солнцу грудью, в длинных шароварах — трудятся на земле, сеют и собирают урожай. Но вот, как плавучая крепость, на Ниле появляется пароход, и они оставляют работу, выпрямляются во весь рост и с любопытством смотрят па пего, на мгновение замирая в вопросительной позе, а затем снова берутся за дело. Мимо деревушки пароход обычно проходит рано утром, едва взойдет солнце, и не чаще одного раза в неделю. Пройдет, и волны за его кормой разобьют отраженные в воде пальмы — они изломаются причудливыми зигзагами, разбегутся рябью.
Хрипло заревет гудок. Его слышат и мои родные. Хотя час еще ранний, они давно уже встали и, наверно, пьют сейчас первую чашечку кофе.
Вон уже показалась пристань. Сначала это просто темная полоска, но вскоре ее очертания становятся совсем четкими, белеет береговой откос, обсаженный смоковницами. На обоих берегах царит оживление. Люди едут на ослах, идут пешком. К пристани от противоположного берега движется вереница лодок и парусных фелюг. Пароход описывает широкую дугу, огибая эту флотилию. На берегу толпятся мужчины и женщины, ожидая, когда мы причалим. Я вижу среди встречающих отца, дядей и их детей. Ослы привязаны к смоковницам. На этот раз нас не разделяет туман. Я возвращаюсь из Хартума. Я отсутствовал всего лишь семь месяцев. Теперь мне здесь все знакомо, знаю всех, кто стоит на пристани. Чистые, белоснежные галабии, чалмы, еще белее, чем галабии. Усы то длинные, то покороче — каштановые, черные, золотистые, белые. У одних бороды, а другие еще только начинают их отращивать и кажутся небритыми.
Среди ослов черным пятном выделялся один. Таких я еще не видел.
Встречающие смотрели на пароход с притворным безразличием, но едва мы причалили, как они столпились у трапа, торопясь поздороваться со мной, моей женой и дочкой. Мне они дружески трясут руку; жене лишь церемонно ее пожимают, а нашу дочку осыпают градом поцелуев. Мы садимся на ослов; всю дорогу девочку передают из рук в руки. Так же радостно меня встречали в те годы, когда я еще учился в школе. Видимо, причина тут — мое долгое отсутствие. Впрочем, об этом я уже говорил.
По дороге домой я спросил, откуда взялась эта черная ослица. Отец ответил:
— Один кочевник-араб обвел твоего дядю вокруг пальца. Он взял взамен не только нашу белую ослицу — ты ведь помнишь ее? — но еще и пять фунтов в придачу.
Я в недоумении посмотрел по сторонам, не зная, кто из моих дядей оказался жертвой обмана, и тут услышал голос дяди Абдель-Керима:
— Клянусь всеми святыми, с ней не сравнится ни один осел во всей округе! Да разве это ослица? Настоящая скаковая лошадь. Да стоит мне захотеть, и я сразу продам ее за тридцать фунтов, а то и больше!
— Это верно, ничего не скажешь! Иная породистая лошадь и то будет похуже. Да только приплода от нее все нет и нет. А что толку в ослице, которая не приносит ослят? — засмеялся дядя Абдуррахман.
Я вежливо осведомился, каков ныне урожай фиников, хотя заранее знал, что услышу в ответ. «Совсем плохой», — в один голос заявляли они из года в год, хотя мне было известно, что это далеко не соответствует истине. На берегу я заметил строящийся дом из красного кирпича и спросил, что это.
— Аптека, — ответил дядя Абдель-Маннан. — Да только, видишь, все никак не достроят. Власти
