своих палубах не хлеб, а пушки. А железные дороги? Их ведь проводили через пустыню для переброски солдат. Школы строились для того, чтобы учить нас, как говорить „да“ на их языке. Они занесли к нам заразу насилия особого сорта, европейского, — ничего подобного наш мир прежде не знал. С ними пришла эпидемия той губительной болезни, которая самих европейцев поразила не одну тысячу лет назад. Да, господа, да! Я пришел к вам сюда как покоритель, как захватчик, я проник внутрь вашей цитадели, в самое ее сердце. Я — капля того яда, который вы своей собственной рукой впрыснули в кровеносные сосуды истории. Нет, не думайте, я не Отелло. Кто он такой, Отелло? Миф, не более того, легенда, выдумка!»
Я сидел и старался понять — что же, собственно, сказал мне Мустафа Саид вот здесь, на этом самом месте, в такую же темную ночь, как эта? А рядом рыдала женщина, по ее плач доносился словно откуда-то издалека и смешивался в моем сознании с разрозненными звуками и голосами, которые я когда-то уже слышал, которые навсегда запечатлелись в моей памяти, — детский крик где-то неподалеку от нашего дома, пение петуха, рев осла, шум свадьбы на том берегу Нила. Но затем все это заслонил и заглушил ее плач, вызывая в моей душе боль и сострадание. Но я так ничего и не сделал, а сидел, не шевелясь и не мешая ей плакать. Наконец она, обессилев, сама успокоилась и утихла. И только тогда я пробормотал несколько слов утешения.
— Думать о прошлом бесполезно, — сказал я. — У тебя двое детей, ты еще молода и красива. Пора подумать о будущем. Быть может, следовало бы принять предложение кого-нибудь из многочисленных женихов, которые так тебя домогаются.
— После Мустафы Саида мне не нужен никто, — возразила она с резкостью, которой я от нее никак не ждал, и так быстро, точно заранее подготовила этот ответ.
— Видишь ли, — сказал я, сам не понимая, зачем, собственно, я это говорю, — на тебе хочет жениться Вад ар-Раис. Твой отец и другие родственники не против. Вот он и попросил меня быть, так сказать, сватом.
Она долго ничего не говорила. Молчал и я. Мне уже начинало казаться, что она так ничего и не скажет, и я решил встать и тихонько уйти. Но тут во мраке раздался ее голос, острый, как лезвие бритвы. Мне даже почудилось, что я не слышу его, а ощущаю всей кожей.
— Если они меня принудят к этому, я убью его и себя.
Я задумался, подыскивая подходящий ответ, как вдруг раздался призыв муэдзина: «Аллах акбар! Аллах акбар!», собирающий верующих на молитву. Она встала, встал и я и ушел, не сказав больше ни слова.
Когда я пил утренний кофе, ко мне пришел Вад ар-Раис и сказал, что хочет напомнить мне о своем вчерашнем приглашении. Однако я прекрасно понял, что у него просто не хватило терпения дождаться моего прихода и он поспешил ко мне сам в надежде узнать результаты моих усилий. Не успел он усесться, как я опередил его расспросы:
— Ничего не получится. Она не хочет выходить замуж, и ее решение твердо. На твоем месте я бы выбросил эту мысль из головы и ничего больше не предпринимал. Толку все равно не будет.
Я никак не ожидал, что мои слова могут произвести впечатление разорвавшейся бомбы. Ведь Вад ар- Раис за свою долгую жизнь менял женщин, как ослов, и трудно было себе представить, что неожиданный отказ способен привести его в настоящее исступление. Однако едва он понял, чтo я говорю, как глаза его остекленели, а лицо стало землистым. Веки задергались, и он закусил губу с таким ожесточением, что я испугался, как бы он ее и вовсе не отгрыз. Его трясло как в лихорадке, и он злобно стучал палкой об пол. Потом, скинув туфлю с правой ноги, безуспешно пытался ее надеть, а когда это ему наконец удалось, тотчас снова ее сбросил, и так несколько раз. При этом он разевал рот, как рыба, будто намереваясь что-то сказать. Его трудно было узнать. Вад ар-Раис влюблен? Удивительно! Даже трудно себе представить!
— Неужели нет другой женщины, — спросил я, — на которой бы ты мог жениться?
— Другой мне не нужно, — ответил он.
Его умные, проницательные глаза были сейчас как два стеклянных шарика. Они неподвижно и сосредоточенно смотрели прямо перед собой и точно светились изнутри.
— Все равно она выйдет за меня, смирится. Кем она себя вообразила? Королевой? Принцессой? Да у нас в деревне вдов хоть отбавляй. Пусть лучше бога благодарит, что такой человек, как я, хочет на ней жениться.
— Если она ничем не лучше всех остальных, так стоит ли добиваться ее с таким упорством? — спросил я. — И ведь ты не хуже меня знаешь, что она отказала не только тебе — ведь к ней сватались многие другие, куда моложе! Или ты жаждешь посвятить остаток жизни воспитанию ее детей? Так кто же тебе мешает? Иди и предложи свои услуги.
Но тут Вад ар-Раис пришел в неистовый гнев. Он словно лишился рассудка. Я никак не ожидал, что он вообще способен па подобное. Боже, как он бушевал! Ярость клокотала в нем, точно лава в кратере вулкана. А что он говорил! Он просто захлебывался бранью. Я был ошеломлен.
— Это тебя надо спросить, почему Хасана Бинт Махмуд не хочет замуж! Уж ты, наверно, постарался! Вы сговорились между собой. Ты-то чего вмешиваешься? Какое твое дело? Ты ей что, отец? Брат? Опекун ее детей, не велика птица! Нет, она выйдет за меня, хочешь ты или нет, хочет она или нет! Ее отец согласен? Согласен. И братья тоже. Так о чем еще говорить? А все эти ваши разговоры — одна пустая болтовня. Мало ли чему вас в школе учат! А мы уж как-нибудь по-своему обойдемся. Здесь — деревня, и женщины слушаются мужчин, а не наоборот, вот так-то!
Я не верил своим ушам — чтобы все это наговорил Вад ар-Раис! Не знаю, что произошло бы дальше, но тут в комнату вошел мой отец, и я поторопился уйти.
Я направился в поле, к Махджубу. Мы с ним ровесники, вместе играли в детстве, а в начальной школе сидели на одной скамье. Он всегда казался способнее меня. Когда мы окончили начальную школу, помню, Махджуб заявил: «Хватит учиться. Мы уже знаем все, что нам требуется. Даже с лихвой. Читать умеем? Умеем. И еще пишем, считаем. Чего же больше? Мы — крестьяне, как наши деды и отцы. А что требуется крестьянину? Написать письмо, прочитать газету да знать молитвы. Будут трудности, так уж мы как-нибудь сумеем договориться с властями». Я пошел по своему пути, а Махджуб остался в деревне и теперь всем тут верховодит. У него в руках вся власть. Судите сами: он и председатель комитета по сельскохозяйственному планированию, и руководитель сельскохозяйственного кооператива, и член всех комитетов, какие только есть, а когда в столицу провинции отправляется делегация, чтобы подать жалобу, кто ее возглавляет? Все он же! Когда пришла независимость, Махджуб стал руководителем местной организации народно- демократической партии. Порой мы вспоминали наши детские годы, и он обязательно говорил: «Ну вот посмотри, кто ты сейчас и кто я? Ты крупный государственный чиновник, а я по-прежнему крестьянин и сижу в этой безвестной, забытой богом деревушке».
«Ну что ты! Неужели ты не понимаешь, что настоящего успеха в жизни добился именно ты, — возражаю я ему с искренним восхищением. — Ведь ты крепко связан с жизнью страны и непосредственно воздействуешь на нее. А кто я? Чиновник. Мы только и умеем, что болтать, хорошо еще, если при этом никому не мешаем. А такие люди, как ты, — законные наследники власти, вы — нервы жизни, соль земли».
В ответ Махджуб всегда громко, от души смеялся: «Если мы действительно соль земли, как ты говоришь, то она давно перестала быть соленой и утратила всякий вкус».
Я подробно рассказал Махджубу о том, что у меня произошло с Вад ар-Раисом. Когда я кончил, Махджуб расхохотался:
— Нашел на кого обижаться! Вад ар-Раис давно уже впал в детство, и сам не знает, что мелет.
— Тебе ведь известно, — сказал я, — что мой интерес к пей диктуется долгом, и только. Ничего другого между нами нет.
— Брось ты! Не обращай внимания па все эти выдумки и сплетни. Занимайся своим делом. В деревне у нас все тебя хорошо знают и ничему худому о тебе не поверят. Да если на то пошло, так у нас тебя особенно уважают именно потому, что ты по совести заботишься о детях Мустафы Саида, да будет милостив к нему аллах. Кто же не помнит, что он был тебе совсем чужим и ничто тебя не обязывало брать на себя такую заботу. — Он помолчал немного, а затем добавил: — Впрочем, если ее отец и братья настаивают, так что тут сделаешь?
— Но ведь она не хочет, совсем не хочет выходить замуж! — вскричал я.
— Ну и что? — перебил он. — Ты же прекрасно знаешь, какие здесь порядки. Чему ты удивляешься?
