Да, несомненно, Мустафа Саид потратил немало часов на поиски точного, веского слова.
На меня это произвело большое впечатление, так как я ставлю поэтический труд очень высоко. Но вскоре я ощутил разочарование. Стихи вовсе не были такими уж хорошими. Просто набор слов и сравнений. Ни искренности чувства, ни подлинного поэтического жара. Зачеркнув последний стих, я написал вместо него:
Я продолжал перебирать бумаги, но видел лишь столбцы цифр и отрывочные записи, вроде: „три бочки бензина“, „комиссия обсуждает вопрос об укреплении базиса“, „лишний цемент можно продать немедленно“. Вдруг я наткнулся на следующие строки: „Свыше было предначертано, чтобы наши судьбы, моя и ее, пересеклись и я провел долгие годы в тюрьме, чтобы блуждать по свету в погоне за ее призраком, в то время как он в свою очередь преследовал меня. Мне кажется, будто я на какой-то миг оказался вне времени и, лежа в постели с богиней смерти, сквозь ее зрачки заглянул в ад. Не всякий человек способен представить, что это за ощущение. Привкус той ночи остался у меня во рту навсегда, полностью заглушив другие ощущения“.
Мне надоело копаться в бумагах. Да, в этой комнате немало разных бумаг, они — как разрозненные частицы мозаики, которую мне следует собрать заново. Мустафа Саид хочет, чтобы я разыскал эти частицы, а затем сложил их в единую картину, которая представила бы его в самом розовом свете. По-видимому, ему очень хотелось, чтобы его архив стал предметом научных изы-сканий, точно ценный исторический памятник. Это несомненно. О, теперь я знаю, почему он выбрал для этой роли именно меня. Нет, не случайно он разжег во мне любопытство, рассказав лишь несколько фрагментов из истории своей жизни. Конечно, он лелеял надежду, что я не пожалею труда, восполню недостающее и опубликую результаты своих усилий. Нет, он не случайно оставил мне запечатанное сургучом письмо. Ему хотелось подогреть мой интерес, дать пищу моему воображению. Ну и хитрец! И в довершение всего он сделал меня опекуном своих детей. Конечно, для того чтобы связать меня по рукам и ногам: ведь от подобных обязательств избавиться невозможно, и мне он оставил ключ от этого „музея восковых фигур“. Наконец-то я все понял!
Его эгоизм и тщеславие беспредельны. Он во что бы то ни стало хочет увековечить себя для истории. Так нет же, нет! Я не желаю участвовать в этом фарсе. Я должен, непременно должен покончить с этой комедией до рассвета, а сейчас уже третий час ночи! Ведь па заре пламя пожара пожрет всю эту ложь.
Я постоял в нерешительности, потом поднес свечу к портрету на камине. Все в этой комнате тщательно продумано и расположено в соответствии с общим замыслом, кроме портрета Джейн Моррис — Мустафа Саид как будто не знал, что с ним делать. Все другие женщины запечатлены на фотографиях, а вот Джейн Моррис здесь такая, какой видел ее он сам, а не фотоаппарат. Я смотрел на портрет с восхищением. Огромные глаза глядели на меня из-под строгих бровей. Нос чуть крупноват, а рот вот-вот раскроется в улыбке. Выражение ее лица трудно передать словами. Глубокая, внутренняя неуверенность? Кто знает! Тонкие губы плотно сжаты, будто она стиснула зубы, подбородок надменно вздернут. В глазах гнев или улыбка? И во всех чертах лица — чувственность. Неужели это та самая птица кондор, которая сожрала чудовище? Помню, в ту ночь его голос, полный печали и раскаяния, звучал как голос тяжело раненного человека. Уж не потому ли, что он лишился ее? Или потому, что она упивалась его унижением?
Стоило мне пойти на вечеринку, и я обязательно встречал ее, как будто она намеренно бывала там, где я, чтобы унизить меня. Когда я пригласил ее танцевать, она сказала: „Я не стала бы танцевать с вами, будь вы единственным мужчиной в мире“. Я дал ей пощечину, а она ударила меня ногой и вцепилась зубами в мою руку, как львица. Она нигде не работала, и я не знаю, на какие средства она жила. Ее родные жили в Лидсе, и я не видел никого из них, даже когда женился на ней. Ее отец был торговцем, но я не знаю, чем именно он торговал.
У нее, по ее словам, было пять братьев, и она была единственной девочкой в семье. Она лгала даже по пустякам. Возвращаясь домой, она рассказывала по меньшей мере странные истории о том, что с ней случилось в этот день, и о людях, с которыми она встречалась. Нельзя было верить ни одному ее слову. Меня нисколько не удивляло, что у нее не было близких людей. Она была как Шахразада в лохмотьях. Стоило ей захотеть, она могла обворожить кого угодно. Когда она бывала в подобном настроении, вокруг нее собиралось кольцо восторженных поклонников.
Внутреннее чутье подсказывало мне, что она вовсе не испытывает ко мне того брезгливого отвращения, которое всячески выставляет напоказ. Когда мы оказывались в одной компании, она украдкой следила за каждым моим шагом, за каждым моим словам, и стоило мне подойти к какой-нибудь девушке, как она тут же завязывала с ней ссору и не скупилась на оскорбления. Она вела себя цинично и на словах и на деле — лгала, воровала, заводила все новых и новых любовников. Но случилось непредвиденное — вопреки своей воле я полюбил ее. Никакие доводы рассудка не помогали, и я решил: пусть будет что будет. Если я сторонился ее, она всячески искала моего внимания, а когда я начинал ее искать, бежала от меня. Однажды я взял себя в руки и две недели старательно избегал ее, обходил стороной все те места, где она обычно бывала, и, если меня приглашали на вечеринку, принимал приглашение лишь тогда, когда твердо знал, что не встречусь там с ней. Тогда она явилась ко мне сама. Поздно вечером в субботу, когда у меня была Энн Химменд, она буквально ворвалась в мою квартиру. Как она буйствовала! Ругала и оскорбляла Энн Химменд, бросалась на нее с кулаками. Но и этим дело не ограничилось. Энн Химменд ушла вся в слезах, она встала передо мной как злой дух из преисподней, и в глазах ее был дразнящий вызов, пробудивший в моем сердце жгучую страсть. Я молчал. Молчала и она. И так же молча сбросила с себя одежду. Меня пожирало палящее пламя. Я шагнул к ней, дрожа всем телом, но она указала на дорогую вазу, стоявшую на полке, и сказала: „Отдай мне ее — и получишь меня“. Если бы в тот миг она попросила взамен мою жизнь, я бы не раздумывая согласился. И я утвердительно кивнул. Она взяла вазу и с силой бросила ее на пол, а потом начала каблуками топтать осколки, пока они не превратились в порошок. Затем она указала на редкую арабскую рукопись, лежащую на столе: „Отдай мне“. В горле у меня пересохло. Я умирал от жажды. Мне был необходим хотя бы глоток ледяной воды. Я снова кивнул. Она схватила древнюю рукопись, рвала ее, совала клочки себе в рот, жевала их и выплевывала. Словно она рвала на части и грызла мою печень, но для меня это не имело ровно никакого значения, из моей груди не вырвалось даже вздоха. Затем она указала на персидский молитвенный коврик. Мне его подарила миссис Робинсон, когда я уезжал из Каира. И я очень им дорожил. Она сказала: „Отдай мне его — и получишь меня“. Я заколебался и взглянул на нее. Она стояла передо мной выпрямившись, напряженная как струна, ее глаза сверкали лихорадочным блеском, а губы манили, как запретный плод. И я снова кивнул. Она взяла коврик, бросила его в пылающий камин и с наслаждением смотрела, как он горит, а на ее лице играли отблески пламени.
Она завладела всем моим существом, и я готов был следовать за ней до самых врат ада. Я обнял ее и наклонился, чтобы поцеловать, и вдруг она резко ударила меня коленом в пах. В глазах у меня потемнело от боли, а когда я пришел в себя, она исчезла.
Я преследовал ее три года, мои жаждущие караваны блуждали по пустыне страсти, устремляясь к манящим зыбким миражам. И вот пришел день, когда она сказала: „Ты упрям, как дикий буйвол. Я больше не могу, я устала от твоих преследований, мне надоело бегать от тебя. Женись на мне, и дело с концом“. И я женился па ней. Мы зарегистрировали наш брак в гражданском порядке. На церемонии бракосочетания присутствовали только свидетели — ее подруга и один мой приятель. Во время регистрации она вдруг с чувством произнесла: „Я, Джейн Уинфрид Моррис, беру этого человека, Мустафу Саида Османа, в мужья и клянусь, что буду верна ему в бедности и в богатстве, в здоровье и в болезни“ — и вдруг неожиданно разрыдалась и долго не могла успокоиться. Я был не просто удивлен, а поражен таким взрывом чувств. Чиновник даже перестал писать и сказал ей мягко: „Ну что вы, не надо так волноваться. Я вас понимаю. Но
