потерпите еще немножко, сейчас все будет кончено“. Она продолжала всхлипывать, а когда регистрация закончилась, вновь разразилась рыданиями. Чиновник встал, ласково погладил ее по плечу, а потом пожал мне руку и сказал: „Ваша жена плачет от полноты счастья. Можете мне поверить, уж я-то знаю. Невесты нередко плачут, хотя мне еще не приходилось видеть, чтобы плакали так сильно. Видимо, она вас любит по-настоящему. Берегите ее, заботьтесь о ней. Я уверен, вы будете счастливы!“
Слезы то и дело навертывались ей на глаза, пока мы не вышли на улицу. И тут она разом преобразилась — слез как не бывало. Теперь она принялась хохотать. И, захлебываясь от смеха, сказала: „Ну и комедия“.
Потом до вечера мы пили вдвоем. Свадьбы мы не устраивали и никого не приглашали. Только я, она и вино. А когда поздно ночью мы наконец легли, она повернулась ко мне спиной и сказала твердо: „Не теперь. Я устала“. Так продолжалось два месяца. „Я устала“, — говорила она каждую ночь. Или: „Я больна“. Я сходил с ума. Как-то ночью я наклонился к ней и сказал: „Я тебя убью“. Она посмотрела на нож, как мне показалось, с жадностью и нетерпением и сказала: „Вот моя грудь. Чего ты ждешь? Вонзи же нож! Ударь, прошу тебя, и не промахнись“.
Я посмотрел на ее обнаженное тело под моей рукой… и не смог. Я опустился на край кровати и смиренно склонил голову. Она погладила меня по щеке и с презрительной нежностью сказала: „Ты, мой милый, мой сладкий, не из тех мужчин, кто убивает“. Я почувствовал, что меня оскорбили, унизили, обрекли на полноту одиночества.
Я ощутил всю горечь утраты. И в этот миг я вспомнил маму, мою маму. Словно наяву я увидел ее лицо и услышал ее голос: „Это ведь твоя жизнь, и ты волен ею распоряжаться!“ Я вспомнил, как девять месяцев назад получил известие о смерти матери. Пьяный, я лежал в объятиях какой-то женщины. Теперь я даже вспомнить не мог, кто была эта женщина. Но зато я помню совершенно отчетливо, что не почувствовал ни печали, ни горя, как будто речь шла о постороннем человеке. И вот теперь, вспоминая это, я заплакал… Я плакал долго, и мне казалось, что у меня нет сил остановиться. Потом я почувствовал, что Джейн обняла меня. Она шептала мне на ухо какие-то слова, но я не понимал, что она говорит, а ее голос неприятно резал слух. По телу у меня прошла дрожь, и, оттолкнув ее, я закричал: „Я тебя ненавижу, ненавижу всеми фибрами души и когда-нибудь убью, клянусь тебе!“
Но и в тумане печали я уловил выражение ее глаз. Они вспыхнули ярким светом. Она смотрела на меня неподвижным, изучающим взглядом, словно вещая птица. С изумлением? Или это был страх? А может быть, страсть? „Я тоже тебя ненавижу и буду ненавидеть до самой смерти“, — сказала она кротким голосом.
У меня не было никакого выхода. Я был охотником, а стал добычей. Я страдал и не понимал, почему я страдаю, почему сам себя мучаю. Одиннадцать дней спустя — все врезалось в мою память потому, что я тогда испил чашу своей горечи до дна, — мы на закате прогуливались по Ричмондскому парку. Парк был далеко не безлюден. Слышались голоса, и в сумерках там и сям мелькали влюбленные пары. Мы изредка обменивались двумя-тремя словами без нежности, без намека на любовь. И вдруг она обвила мою шею руками и поцеловала меня долгим поцелуем. Я почувствовал прикосновение ее груди, обняв, я привлек ее к себе, забыв обо всем, кроме ощущения ее близости. Я ничего не видел и не слышал, ничего не сознавал, кроме страшного проклятия, наложенного на меня судьбой. Эта женщина — мой рок, моя погибель, но весь мир по сравнению с нею для меня ничто. Я — завоеватель, пришедший с юга, и здесь — ледяное иоле битвы, откуда я не вернусь живым. Я — корсар, а Джейн — берег, где меня ожидает смерть. Ну и что? Что это для меня? Ничтожный пустяк, не стоящий внимания.
Там, под открытым небом, она стала моей, и мне было все равно, что могли нас увидеть, и услышать посторонние люди. Этот миг экстаза стоил всей моей жизни.
Но в нашей жизни такие мгновения выпадали редко, а все остальное время мы вели жестокую войну — войну беспощадную и безжалостную. И эта война всегда кончалась моим поражением. Я бил ее по щекам — она отвечала пощечиной, впиваясь ногтями мне в лицо и царапаясь, а все ее существо при этом наполнялось такой злобной яростью, что становилось страшно. Чуть что — и она разбивала вдребезги все, что попадалось ей под руку, рвала в клочья книги, рукописи. Пожалуй, это было самое страшное, самое могучее ее оружие. Каждое сражение заканчивалось тем, что она уничтожала какую-нибудь ценную книгу или сжигала результаты исследований, на которые я потратил не одну неделю. Иногда меня охватывал такой гнев, что я полностью утрачивал власть над собой, терял рассудок и пытался ее убить.
Но когда я сжимал пальцами ее шею, она вдруг успокаивалась, стихала и смотрела на меня странным, загадочным взглядом, в котором было все — и удивление, и страх, и желание. Сожми я пальцы чуть сильнее — конец нашей войне! Война эта не стихала ни на минуту, мы вели ее и вне стен нашего дома. Как-то в баре она вдруг закричала: „Вот этот сукин сын пристает ко мне“. Я вскочил и, не владея собой, бросился на того человека, начал его душить, он тоже вцепился мне в горло. Вокруг нас собралась толпа, и тут я услышал ее голос — она смеялась. Один из мужчин, разнимавший нас, сказал: „Простите, но если эта женщина — ваша жена, то вы женаты на шлюхе“. А ведь он видел ее впервые. По-видимому, некоторые женщины любят наблюдать сцены насилия. Моя злоба обратилась против нее — я подошел к ней (она все еще заливалась смехом) и ударил ее по лицу. Она бросилась на меня, как пантера, вцепилась ногтями в мое лицо.
Просто нельзя себе представить, какого труда, каких страданий мне стоило увести ее домой.
Когда мы вместе бывали на людях, она заигрывала со всеми подряд — с официантами в ресторанах, с шоферами автобусов, с прохожими. Некоторые попадались было на ее удочку, но потом спохватывались и торопились уйти, а она кричала им вслед непристойности. Я ввязывался в ссоры, не помня себя от гнева, бил ее. Она отвечала мне тем же. Не раз я задумывался: что нас связывает? Я понимал, что мне надо бросить ее, и тогда я обрету спасение. Но я чувствовал, я знал, что у меня нет выхода — я обречен, и конец может быть только трагическим. Я не сомневался, что она изменяет мне. Весь дом дышал изменой. Как-то я нашел чужой мужской платок. Я спросил ее, чей он. „Твой“, — ответила она. „Нет, этот платок не мой“. А она в ответ: „Ну и что? Нашел о чем говорить!“ Потом я обнаружил пачку чужих сигарет, а потом — авторучку. Я сказал ей: „Ты мне изменяешь“. А она ответила: „Так уж мне положено — изменять тебе“. Я закричал: „Клянусь, я тебя убью!“ Она язвительно улыбнулась и сказала: „Ты только говоришь это. Попробуй. Что тебе мешает? Ну чего ты ждешь? Убивай… Ах, да! Ты ведь выжидаешь, все караулишь, рассчитывая поймать меня с мужчиной, но ведь и тогда у тебя, конечно, недостанет духа. Сядешь на краешек кровати и примешься хныкать“.
Темный февральский вечер. Мороз градусов десять ниже нуля. Вечер неотличим от утра, а утро — от темной пасмурной ночи. Двадцать два дня тучи закрывают солнце. Город обледенел. Повсюду снег — на улицах, в парках, у подъездов. Вода замерзает в трубах, изо рта идет нар. Ветви деревьев клонятся иод тяжестью снега, мне приходила в голову мысль, что вновь наступил ледниковый период. А в жилах моих кипит кровь, в голове стучат тысячи молоточков, меня лихорадит. В подобные долгие ночи происходят знаменательные события. Ночь сведения счетов!
Я шел домой пешком, перекинув пальто через руку. Мое тело пылало, пот градом лил со лба. Под ногами у меня с хрустом ломался лед. Я пытался прийти в себя, остыть и искал прохлады.
Она лежала в постели, ее белые ноги были обнажены. Она улыбалась, точно в предвкушении радости, а на лице у нее лежала тень грусти, которая порождается стремлением брать и дарить. Мое сердце устремилось к ней, едва я ее увидел, но внутри словно забушевало адское пламя. И я понял, что теперь я хозяин положения, что все нити игры в моих руках. Где было это пламя все прошедшие годы? Где оно пряталось? И теперь, когда я почти разучился говорить уверенно и твердо, я спросил властно: „С тобой кто-нибудь был?“ И она ответила: „Нет!“ По ее голосу чувствовалось, что мой тон подействовал на нее. „Эта ночь принадлежит только тебе, и никому другому. Я жду тебя очень давно“.
Я почувствовал, что она впервые сказала мне правду. Эта ночь была ночью откровения и ночью трагедии. Я обнажил кинжал и присел на край кровати. Некоторое время я пристально смотрел на нее. Я любовался ее прекрасными руками и живыми, лучезарными глазами. Потом наши взгляды скрестились — как два прожектора в темном военном небе. Не выдержав, она отвернулась, отодвинулась несколько вправо, затем влево, приподнялась на локте, затихла и бессильно раскинула руки, вновь следя за моим взглядом. Она безвольно, как механическая кукла, следила за мной. Я перевел взгляд на ее живот, и она покорно стала смотреть туда же, но у нее на лице появилось страдание. Медлил я — и она медлила, я торопился — и она торопилась. Я посмотрел на ее ноги — ослепительно белые на темно-желтом фоне
