— Бедняга Махджуб постарел.
Саид обратился к нему из дальнего угла лавки:
— А ты, Вад ар-Равваси, отчего не стареешь? Ведь ты всех нас старше.
— Потому что сердце мое давно уже успокоилось. А у таких, как Махджуб и ты, сердца горячие, беспокойные. В наше время надо только стоять в стороне, наблюдать издалека и диву даваться.
Саид вышел и сел рядом с нами на диван. Я сказал Саиду:
— Все на свете ветшает, а вот этот диван не меняется.
Засмеявшись, Саид ответил:
— Ведь его делал Вад аль-Басыр, да помилует его аллах. Вот он и прочный, как железо. А современные вещи — одна труха.
Ат-Тахир сказал:
— А Махджуб со своим горячим сердцем нажил себе астму.
— Ей-богу, брат, все мы теперь стали не приведи господь! — добавил Саид. — Если не астма, то либо рези в почках, либо колики в желудке, либо больные суставы. Боже милосердный!
— А все потому, что не слушаете добрых советов, — возразил Ат-Тахир. — Я давно вам говорил, нужно принимать настой из верблюжьего сена и имбирь. Имбирь утром натощак, а верблюжье сено — перед сном. Еще хорошо выпивать каждый день стакан жидкого коровьего масла.
— Мы все лекарства испробовали, свои и иностранные, и все без пользы, — возразил ему Саид. — Делали уколы пенициллина с витамином, пили настой нильской акации и харджаля[42], грызли чеснок и лук. Одни советуют «приготовьте настой хны», другие — «вдыхайте дым райского банана». Эх, добрый человек, что теперь говорить о здоровье!
Ат-Тахир согласился:
— Ей-богу, ты прав. Нет ничего дороже здоровья. Знал бы ты, милый человек, сколько могла поднять эта спина. Каждый был как здоровенный мул: лягнет по горе, и гора рухнет.
Снова воцарилось молчание, напомнившее мне о прежних днях, о тех днях, когда Ат-Тахир ар- Равваси и его друзья — «шайка Махджуба» — сидели на куче песка перед лавкой Саида, и Ат-Тахир ар- Равваси, вдыхая полной грудью, говорил: «Уходят старые времена и приходят новые».
Ат-Тахир ар-Равваси глубоко вздохнул, насколько позволяли легкие человека, которому перевалило за семьдесят, и проговорил:
— Эх, хаджи[43] Саид, где нам еще доведется увидеть такие денечки?
Внуки Саида расстелили циновки перед входом в магазин и поставили на них большой низкий стол. Мы втроем поднялись и подсели к нему. Не успел Саид снять со стола покрывало, как появился Абдель- Хафиз. Усевшись между нами, он произнес:
— Ну, что я вам говорил: ужин не ушел?
Саид сказал ему:
— Твоя молитва, хаджи, дошла по назначению.
— Имам только вот сегодня болен, — ответил Абдель-Хафиз.
— Кто же его замещал? — спросил Ат-Тахир.
— Не строй из себя глупца, Ат-Тахир, — проговорил Саид. — Разумеется, заместитель. Раз имама нет, то кто еще будет читать молитву?
Я сказал Абдель-Хафизу:
— Конечно, заместитель имама — это ты?
— Саиду и Вад ар-Равваси только бы насмешничать, — возразил Абдель-Хафиз. — Дело тут не в председателях и заместителях. Когда имама нет, любой может заменить его на молитве.
— Да что говорить, — сказал Ат-Тахир. — Имам давно жалуется на нездоровье и молитвы-то читает нехотя. Что скажешь, хаджи Абдель-Хафиз, не стать ли тебе имамом?
Абдель-Хафиз проговорил раздраженно:
— Эх, люди. Волосы-то у вас седые, а умы как у младенцев. Думаете, так просто стать имамом? Это должен быть ученый, сведущий в религии. Во всем городе нет такого, как наш имам. Вот когда господь его приберет, тогда посмотрим.
— А зачем сердиться? — отвечал Саид. — Ат-Тахир прав. Всего и дел-то: молитва в праздники, проповедь по пятницам да еще молитва во время рамадана.
— «Слава аллаху, учителю познавших истину, а не тем, которые заблуждаются. Аминь!»[44] — произнес Вад ар-Равваси. — Взять хотя бы пятничную проповедь, там всего-то два слова: «О аллах, помоги мусульманам и защити повелителя правоверных». Хотел бы я знать, где он, этот повелитель правоверных?
— На все воля аллаха, — отвечал Абдель-Хафиз. — Ты вот, Вад ар-Равваси, что ты знаешь о проповедях имама?! Всю свою жизнь ты не совершал омовений и не молился. С тех пор как господь тебя создал, ты ни разу не переступил порога мечети.
— Побойся аллаха, Абдель-Хафиз, — вмешался Саид. — Как это Вад ар-Равваси не был в мечети? Разве кто другой так помогал строить мечеть, как Вад ар-Равваси?
Обращаясь ко мне, Вад ар-Равваси проговорил:
— Видишь, Михаймид? Видишь, как несправедливы ныне люди? Ей-богу, прав был Ибрахим Вад Taxa. Говорил он мне: «Вад ар-Равваси, остерегайся бородачей и тех, что с четками. От них можно ждать только неприятностей». Это я-то не знаю дороги к мечети? А кто в жару и в холод таскал воду и кирпичи? Кто там был, пока не поставили крышу? Кто работал всю ночь, пока другие храпели? Кто?.. Что зря говорить-то?
Рассердившись, Абдель-Хафиз закричал:
— Вот как раз из-за таких речей я и перестал сидеть с вами у лавки Саида. Клянусь аллахом, если бы не гость, я бы не пришел сюда и сегодня.
Он махнул рукой и встал. Саид крикнул ему:
— Ты, брат, спятил, что ли? Мы ведь здесь все свои. Вы хотите людям запретить говорить? Посмотри, разве мечеть не стоит на своем месте? Разве кто-нибудь собирается продать ее или купить? Тот, кто молится и кто не молится — все работали. Награда и воздаяние от аллаха, милостивого и милосердного. Вы что, хотите дать нам свой ислам?
Я попросил Абдель-Хафиза успокоиться и сесть, но он отказался:
— Господь лишил вас зрения. Много говорить с вами без толку: чем меньше, тем лучше. Мир вам! — С этими словами он ушел.
Если то, что я рассказал вам в прошлый свой приезд, может показаться невероятным, то у меня есть, пожалуй, оправдание: я не пытался ввести вас в заблуждение. Мой дед был таким, как я его описал. Мои отношения с ним были в то время, да и много лет спустя, тоже такими, как я их изобразил. Потом в городе произошло событие, которое невозможно описать за один или несколько коротких наездов: на это не хватит всей жизни. Оно внезапно нарушило равновесие в мире. Проснувшись в один прекрасный день, мы вдруг обнаружили, что не знаем, кто мы и где наше место во времени и пространстве. Нам показалось в тот день, что это случилось нежданно-негаданно. Потом уже постепенно, сквозь целую вереницу сомнений и догадок, до нас дошло, что вся наша прежняя жизнь была подобна неумело поставленной крыше дома, которой суждено рухнуть: она ведь не обваливается сразу ни с того ни с сего, а начинает падать с того момента, как ее только поставят. Мы всеми способами пытались противиться. Мы говорили, что случившееся — это нечто возникшее само по себе, вне связи с прошлым или будущим, что это ненормальное, из ряда вон выходящее явление, так же невозможное, как если бы коза разродилась теленком или как если бы на финиковой пальме выросли апельсины. Потом мы стали говорить: «То, что произошло с Бендер-шахом и его сыновьями, было неотвратимо, но с нами этого не случится: ведь мы не такие, как Бендер-шах и его сыновья». Люди спорили друг с другом, выдвигая все новые и новые несуразные доводы, ненадолго замолкали, словно у них на какое-то время затихала боль, потом снова начинались споры и пересуды. Один из нас сказал:
— Люди, побойтесь аллаха! Как вы можете говорить, что Бендер-шах и его сыновья не такие, как мы. Клянусь, они подобны нам и даже лучше нас. Они воистину были украшением всех мужчин.
