Шейх ему отвечал:
— О Биляль! Дорога постижения истины подобна подъему по каменистым кручам. Воля аллаха неисповедима. Ведь человеческая любовь, Биляль, идет от любви божественной. Бедная девушка пылает к тебе такой любовью, какую я еще не видел у людей в этом мире. Возможно, господь послал ее к тебе с намерением. Возможно, он, да славится его воля, захотел, чтобы ты проверил силу своей любви к нему на весах любви этой девушки: может быть, ты ослабел в ней, и твой путь к великой истине прервался, а возможно, еще больше возжелал напитка этой вечной божественной любви.
Биляль подчинился велению шейха и женился на Хавве.
Рассказывают, что он был близок с ней только одну ночь. После этого он попросил шейха, чтобы тот позволил ему очистить свою совесть перед нею и расторгнуть брак. Шейх ему разрешил. В ту ночь она понесла от Биляля. Родившегося сына назвали Ат-Тахир. Это он стал потом всем известен под именем Ат- Тахир Вад ар-Равваси. После того как Биляль дал Хавве развод, она отказалась выйти замуж за другого мужчину, посвятив себя воспитанию сына и сделавшись затворницей. Говорят, что она покинула этот мир, когда ей было под семьдесят лет. До самых последних дней она сохраняла свою стройность и красоту, которые время не тронуло, словно она была надежно защищена от его разрушительной силы.
Ат-Тахир Вад ар-Равваси закончил свой рассказ:
— Я никогда не видел любви, подобной любви моей матери. Я не знал нежности, подобной нежности моей матери. Она наполнила мое сердце любовью, которая, как в вечном источнике, никогда не иссякнет. В Судный день, когда люди предстанут перед Всемогущим и Великим, кладя на весы справедливости свои молитвы, милостыни, паломничества, посты, ночные бдения и поклоны, я скажу: «О Всемогущий, твой бедный раб Ат-Тахир Вад Биляль, сын Хаввы, дочери аль-Орейби, стоит перед тобой с пустою мошной. Нет у него ничего, что он мог бы положить на твои весы правосудия, кроме любви».
В тот предрассветный час голос Саида Накормившего Голодных Женщин, призывавший на молитву, притянул к себе как магнит прах недосмотренных, заживо погребенных снов. Холодный ветер имшира повторял слова Марьям: «Эх, Марьюд, Марьюд! Ты никто, Марьюд. Ты ничто».
Она встретила меня у дверей. Она то появлялась, то исчезала на моих глазах. Потом люди сказали: «Аминь!» Все эти годы меня преследовал аромат, прилетевший с разных уголков света и напомнивший мне о Марьям.
Она считала на пальцах, приговаривая:
— Ахмед, Мухаммед, Махмуд, Хамид, Хамад, Хам-дан…
— Марьям, у тебя детей больше, чем на свете имен.
Смеясь, она отвечала:
— Вы забыли про девочек. С ними вместе будет десять.
Мы похоронили ее на закате, Словно посадили пальму, доверив земле дорогую тайну, которую она расскажет в будущем. Махджуб поцеловал ее в щеку, я поцеловал в лоб. Ат-Турейфи рыдал так, что чуть не умер. Мы вшестером осторожно понесли ее и положили у края могилы… Я слышу волшебный голос, подобный звуку свирели. Он доносился ко мне издалека в ореоле лунного света в летние ночи, в блеске солнечных лучей на влажных от росы пальмовых листьях, в ярком одеянии цветущих апельсиновых деревьев. Она говорит, стаскивая у меня с головы чалму:
— Мы будем жить в городе. Слышишь? В городе. В доме с водопроводом и электричеством. Будем ездить на поезде. Понимаешь? Там автомобили, и все новое. Больницы, школы и много другого. Город. Ты понимаешь? Да проклянет аллах этот Вад Хамид с его жарой и грязью! В нем одни болезни, смерти и головная боль. Все наши дети станут господами-эфенди. Понял? Никакой работы в поле. Мы не будем крестьянами, как мой брат Махджуб. Эта жизнь — не для нас.
Когда я взял ее на руки, чтобы опустить в могилу, она мне показалась очень легкой… Ее грудь коснулась меня, когда мы, сплетаясь телами, кувыркались в воде, то ныряя вглубь, то всплывая. Она потупила взор, я тоже смутился. После этого она не пошла в школу. Наша тайна раскрылась… Я вывожу ее из себя своим смехом, спрашивая, чем будут заниматься наши дети, когда станут взрослыми. Загибая пальцы на руке, она говорит:
— Ахмед станет директором.
— Директором чего?
— Директором чего-нибудь.
— Прекрасно. Ну, а Мухаммед?
— Мухаммед станет адвокатом.
— Чудеса! А не лучше ли ему стать судьей, Марьюма?
— Нет, лучше адвокатом, чтобы защищать бедных. Все судьи, говорят, пойдут в ад.
— Хорошо. Ну, а Махмуд?
— Махмуд… Махмуд… Махмуд станет врачом.
— А, чтоб тебя взяли черти! Ну, а Хамид?
— Хамид тоже будет врачом.
— Спаси нас бог. Ты станешь матерью врачей. Ну а пятый, как его там зовут, кем он будет?
— Хамад станет инженером.
— Инженером? О великий аллах! Ну а шестой?
— Хамдан будет инспектором.
— Инспектором па железной дороге?
— Нет, инспектором школы.
— Такой же школы, как в Вад Хамиде?
— Пусть провалится твой Вад Хамид под землю! Он будет инспектором в большой школе из камня и красного кирпича посреди зеленого сада.
— А кем станут остальные из нашей благородной десятки?
— Остальные, все равно, кто родится, мальчики или девочки, станут учителями или докторами.
— И девчонки тоже?
— А почему бы нет?
— Хорошо. Ну а когда же ты успеешь родить такую ораву? Когда дойдешь до десятого, тебе уже будет пятьдесят лет.
— Неправда! Самое большее — двадцать, если начать с будущего года.
— Значит, мы в будущем году поженимся?
— А почему бы пет?
Я хохочу, валясь на песок и корчась от смеха. Ведь мне в ту пору не было еще и тринадцати лет, а Марьям было меньше десяти. Она колотит меня кулаками по груди и спине, стаскивает с меня чалму и рубаху — в общем, сердится не на шутку.
Я усаживаюсь и говорю с серьезным видом, загибая пальцы у нее на руке:
— Послушай, глупая. Наши дети станут вот кем: Ахмед — крестьянином, Мухаммед — тоже крестьянином, Хамад станет шейхом нищих, Хамид — бродячим певцом, будет ходить и славить пророка, как прежде делал хаджи аль-Махди или как сейчас Ахмед Вад Саид.
Марьям сердито перебивает:
— Да благословит пророка аллах. — Потом добавляет, и ее большие карие глаза сверкают от гнева: — Вначале идет Мухаммед, потом Махмуд.
— Вначале или потом, какая разница? Все равно все они станут крестьянами.
Марьям говорит, вся взъерошившись, словно орлица, готовая кинуться на свою жертву.
— Так, так… Ну а Хамдан?
Я минуту молчу, пытаясь сдержать распирающий меня смех: грудь Марьям то поднимается, то опускается от гнева.
— Для Хамдана, — говорю я, — у меня припасена большая должность. Хамдан, о королева красоты, станет предводителем… предводителем разбойников в Северной провинции.
Она вонзает мне в лицо ногти, бьет кулачком, кусает, пинает. Я валюсь на песок, задыхаясь и корчась от смеха. Она кричит:
— Никогда, никогда. Никогда!
