оказалась вдовой и матерью. Она вложила в гасиенду все свое приданое, пожертвовала деньгами, молодостью и привлекательностью, чтобы покорить дикую природу, совершила грех прелюбодеяния и нарушила супружескую верность. После смерти Рамона эти жертвы стали напрасны. Плантация Лос- Хемелос принадлежала дону Эухенио, который после гибели обоих сыновей, скорее всего, продаст ее. Ану могут заставить вернуться в Сан-Хуан или даже в Испанию, а самое страшное — она будет зависеть от свекрови со свекром или от своих родителей и праздные годы траура ей придется бесцельно слоняться по душным комнатам, наблюдая, как растет Мигель.
Увидев окутанное саваном тело, Ана с трудом убедила себя, что под складками льняной ткани покоится Рамон. Эухенио и Северо положили на плечи шесты, на которых крепился гамак, и внесли покойного в палатку. За ними последовал падре Хавьер. Ану оставили снаружи, где ей были слышны голоса, читающие молитвы. Флора взяла ее за локоть:
— Пойдемте, сеньора. Они уже готовы. Посмотрите на него в последний раз.
Дамита взяла ее за другой локоть, и Ана почувствовала благодарность, потому что сейчас ей было страшно.
На земле валялись щепки и опилки. Хосе смастерил гроб из красного дерева всего за несколько часов, однако не сумел сдержать свою страсть к украшательству. Хотя по сравнению с узорами на его мебели лианы и цветы вокруг распятия в изголовье казались милыми и скромными. Мужчины поместили тело, по-прежнему завернутое в саван, внутрь. С чисто выбритым лицом Рамон выглядел настолько моложе своих двадцати девяти лет, что стер из памяти Аны прежний образ бородатого, изможденного старика. Она провела пальцами по гладким щекам, по губам, которые когда-то так лучезарно улыбались, по векам. Кожа была холодной.
— Я прощаю тебя, — тихо произнесла Ана, но ее слова прозвучали бессмысленно. — И ты меня прости, — еле слышно выговорила она, склонившись над мужем и целуя его в лоб.
Шоколадный запах масла какао был тошнотворным. Ана пошатнулась, и Флора с Дамитой увели ее прочь, поскольку она едва держалась на ногах.
В последующие дни Ана словно жила чужой жизнью. Ей удалось выдержать ночное бдение у тела усопшего, молитвы и соболезнования. В повозках или верхом прибыли те же знакомые и соседи, что приезжали после смерти Иносенте. Это были «очаровательные люди», которые чрезвычайно нравились Рамону: дон такой-то и донья не-пойми-кто, одетые в европейское платье, вышедшее из моды много лет назад, и говорившие на диковинной смеси диалектов. Подавленные случившимся, они, однако, радовались возможности разнообразить свои будни, пусть даже поводом и стали похороны. Мужчины и женщины глазели на Ану с одинаковым бесстыдным интересом. Она чувствовала себя не столько горюющей вдовой, сколько музейным экспонатом. Фаустина приветствовала каждую гостью поцелуем в обе щеки, а гостя — рукопожатием, потом вела новоприбывших к навесу, где возле гроба сидели Ана, Эухенио, Леонора и Элена.
Падре Хавьер пытался уговорить вдову похоронить мужа на католическом кладбище, но Ана уже приняла решение, в первые же часы после смерти Рамона, и категорически запретила это делать.
— Гасиенда значила для Рамона намного больше, чем город, куда он только изредка наезжал, — сказала она, вытирая слезы. — Я предпочла бы похоронить его здесь, если вы освятите землю, ибо, когда придет мое время, я тоже хочу лежать рядом с домом.
Северо подобрал для могилы местечко на возвышении и велел работникам возвести вокруг каменную ограду. Даже Эухенио с Леонорой согласились, что этот затененный кроной хлопкового дерева уголок выглядел мирным и тихим. Рамон упокоился на самой вершине холма, у подножия которого распростерся безбрежный ковер колыхавшегося на ветру тростника. После похорон навес под руководством Северо переделали в столовую, где сервировали обед для всех присутствовавших на церемонии соседей перед их разъездом по домам. Новены тоже служили под навесом, однако количество визитеров уменьшалось с каждым из девяти положенных дней, и к концу только члены семьи, невольники и несколько кампесинос вторили молитвам, которые по очереди читали Ана, Леонора и Элена.
Ана пыталась оказать чете Аргосо радушный прием, хотя муж объявил о приезде родителей, только когда они были уже на полпути к Лос-Хемелосу. Она предпочла бы разместить их на ферме и не ютиться всем вместе в тесноте касоны, однако Рамон считал, что ферма находится слишком далеко от дому.
Леонора привезла из Сан-Бернабе рабыню, заимствованную на время, как она сказала, у Фаустины. Кириака спала в гамаке в комнате Мигеля, теперь спальне Элены, и обслуживала обеих женщин с безупречным вниманием и удивительным рвением. Утром и днем они вместе с Эленой сопровождали Леонору к могиле Рамона, где неутешная мать читала молитвы. Свекровь кидала на Ану злобные взгляды, когда та отказывалась идти с ними.
Флора ревновала к Кириаке:
— Она раздает приказы нам с Инес, как хозяйка.
Дамита тоже говорила, что изысканные манеры Кириаки и ее командный тон провоцируют сплетни и жалобы невольников. Ана столько сил потратила, чтобы наладить хозяйство, а тут всего за несколько дней все оказалось нарушено из-за соперничества слуг.
Вопреки трауру, Ана не оставила своих хлопот и всякий раз, проходя мимо свекрови, встречала осуждающий взгляд, потому что ей следовало вместе с Леонорой и Эленой сидеть в углу, молиться и читать Библию. Эухенио с Северо пропадали в полях с рассвета до заката. Жена не заставляла его целый день торчать в доме и читать молитвы. Даже в горе он мог работать, а Ана нет, поскольку она была женщиной, и ей дозволялось выражать скорбь единственным способом — полным отречением от жизни. Но невестка проводила большую часть времени в своих садах и огородах, размышляя о будущем.
Однажды днем Леонора и Элена, взяв Мигеля, отправились к реке на пикник. Ана разбиралась с бухгалтерией, когда на лестнице, ведущей со двора в дом, послышались шаги Эухенио.
— А! Вот ты где. Не пошла на пикник?
— Нет, дон Эухенио. Конец месяца, нужно проверить счета и подготовить зарплату надсмотрщикам и наемным работникам.
— Может, я помогу?
— Я почти закончила, но если вы хотите посмотреть, что я сделала…
Эухенио сел рядом с невесткой, и она разъяснила ему каждый пункт, каждую статью расхода, рассказала обо всех покупках и продажах за почти пятилетний срок. Свекор откинулся на спинку стула, словно от синих, зеленых и красных строчек, испещрявших страницы, у него голова пошла кругом. Он плохо разбирался в кредитах и дебетах, но за то время, что он прожил на плантации, понял, что ею управляют гораздо лучше, чем он предполагал.
— Все выглядит очень хорошо, — заметил он, кивая.
— Еще пара урожайных лет, — Ана закрыла книги и сложила их стопкой, — и Лос-Хемелос станет экономически самостоятельным предприятием. А в течение следующих двух-пяти лет мы начнем получать прибыль.
— Какая трагедия, что ни один из моих мальчиков не дожил до этого!
— Да. — Ана склонила голову, но краем глаза увидела, как он оглядывается, будто составляя опись дома и всего имущества. — Вот почему, — мягко добавили она, — я хотела бы продолжить работу, дон Эухенио. Ради их памяти.
— Ана, ты, естественно, понимаешь, что это невозможно. Ты здесь, одна? Нет, моя дорогая, я ценю твои чувства, однако… Нет, я никак не могу позволить тебе такое.
Гнев закипел у нее в груди. Он, глава семьи, был обязан, фактически принужден, в силу традиций, принимать за нее решение. Ана попыталась успокоиться, напомнив себе, что Эухенио относится к ней лучше, нежели Леонора.
— Это, конечно же, ваша плантация, и вы вольны поступать по своему усмотрению. Но Рамон и Иносенте хотели передать Лос-Хемелос в наследство Мигелю. Он родился здесь. И ничего в жизни больше не видел.
— Ему четыре года, Ана. Что он может знать о наследстве и своем будущем?
— Пока ничего, но однажды он спросит, за что боролись его отец и дядя и ради чего погибли.
— И ты заставишь его поверить в то, что они боролись и погибли за кусок земли с трухлявыми строениями? За дюжину свиней и цыплят, десяток мулов и пару старых кобыл?
