Кошки говорят «мяу»

кошка…)

но… Если хочешь успокоить мужика и избавить себя от тупых и бессмысленных выяснений отношений, возьми его… В смысле, дай… То есть, возьми, но так, чтобы для него это было вроде, как ты — даешь…

Я прилегла на диван рядом с ним, и пока моя левая рука быстренько расстегивала блузку, правая, гладившая его ногу возле колена, двинулась выше… Он раскрыл было рот, наверняка собравшись выплеснуть какое-нибудь занудство, желая продолжать бессмысленную разборку — то есть стараться как-то обидеть, оскорбить меня и тем самым хоть чуть-чуть потешить свое ушибленное (со всех сторон) самолюбие, но я резко дернулась все телом вверх (блузка расстегнута, лифчики нам ни к чему) и закрыла ему рот… В старых любовных романах обычно это звучит: «закрыла рот горячим поцелуем», — но то — в романах, и притом — в старых. А я лично закрыла тем, что покамест не нуждалось в лифчиках.

Мне жутко хотелось рассмеяться, услыхав его чавкающие звуки, и спросить, ну, что, мудак, это тебе не обвислые грудки твоей дешевенькой секушки, но его действия, вызывавшие эти звуки, начали вызывать заодно и правильные рефлексы моего организма, а потому я стала говорить правильные слова, какие надо говорить, когда нужно взять под видом «дать», в смысле дать, не подавая вида, что берешь…

Тупые они все-таки создания, и как легко их обмануть, потому что они так жадно хотят быть обманутыми; тупые, но приятные, а иногда и сладкие, ну… Давай же, давай, мать твою… Давай сильнее, глубже, давай, твою мать… Тихо, тихо, Рыжая сука, полегче, держи себя руках, а не то… Это же ты — даешь, а он у нас берет, он у нас хозяин, и не дай Бог ему понять, тогда он совсем раскиснет, а мне не надо, чтоб раскис, мне надо… Ох, как же мне надо, что ж я так завелась, недавно же сыта была по горло, под завязку… Не могу больше, не могу на тормозе держаться, раскрываюсь, ох, как же раскрываюсь, сожрать хочу, но… того бы жрала, долго бы жрала, а этого же на один глоток едва хватит… Ну, держись, все, больше не удержу, только главное — думай, что это ты такое со мной делаешь, главное, думай так, а я… Вот так… И вот та-ак!.. И вот ТА-А-АК!.. Все…

Ну, что, доволен, хозя-а-аин? Только не расхохотаться, только не… Их не надо обижать, они просто… Просто не стоят того, и главное сейчас — сказать… Сказать это… То, что им, дурачкам, так нужно, что они так жадно хотят услышать, что надо сказать, и это справедливо, потому что надо дать взамен того, что брала… Это по-честному, и… На!

* * *

— Как хорошо, — пробормотала я, потянулась и выговорила главное: — … с тобой.

И вместо довольного смешка, довольного вздоха, или хотя бы довольного молчания вдруг услыхала…

— Тварь, — с злобной горечью выдавил он, шмыгнул носом так, словно всхлипнул, и высказался подлиннее: — Какая же ты… тварь.

Мне сразу стало скучно и… Досадно. Скучно от его убогого словарного запаса, а досадно, потому что ничего у меня не вышло и виновата в этом была только я сама — расслабилась и не сообразила, что… Нельзя сейчас было говорить это дурацкое «с тобой»! Нельзя тупо двигаться по шаблону! Шаблоны и штампы — вещи полезные, но с ними надо уметь обращаться. Что работает в одной схеме, вызывает обратный эффект — в чуть-чуть другой. Должна была сообразить, что «с тобой» вызовет у него простую, как у одноклеточного, реакцию… Или, как ее… Ассоциацию. С другим. От которого, как я сама ему сообщила, я только что пришла. От которого, я когда-то — а если поточнее, то шесть с лишним лет назад, — сбежала, скуля и зализывая раночки,

(это я сейчас так пренебрежительно, а тогда — ранищу!..)

да не куда-нибудь, а к нему. К моему первому стойкому вздыхателю (на скамейках и в подъездах), первому лизателю и кусателю моих девичьих грудок (это так, для красного словца, а вообще-то они с пятнадцати лет были неслабыми грудями, если не сказать, буферами), так и не ставшему первым пихателем (сам виноват, нечего было тянуть резину — надо было иметь при себе резинки, тогда б дала на ура), но героически взявшему на себя дурацкую роль зализывателя моих, так сказать, душевных травм и царапин.

Ну, что ж, сам того хотел, сам засунул голову в пасть за то, что в награду дали засунуть головку в… Ну, это-то я бы и так дала — кому только не давала, да он и не за это… Он из тех, которые нужны не для головок, а как раз для голов в пасть, для зализывания душевных, как их называют, мук, и… За что боролись, на то и напоролись.

Сука я, конечно, что говорить, но в конце концов, не я все это придумала, не я задавала правила игры, не я сдала ему такие фишки, а когда фишки сданы, хочешь — играй, не хочешь — брось…

Он и сыграл, только не в темную — чего-чего, а темнить я никогда не умела, просто не мой это жанр, и все ему выложила а натюрель, и даже многих, с кем трахалась, перечислила, так сказать, поименно, и все про все рассказала… Ну, почти все… Чуть-чуть прикрыла — как беременные чуть что, так ладошками инстинктивно животик прикрывают, вот я и…

Прикрыла. Инстинктивно. Животик. Которого и не было вовсе — всего-навсего трехнедельная задержка — мало ли почему течка запаздывает, только…

Только она запоздала еще на восемь с лишним месяцев и в результате выплеснулась вместе с нашей очаровательной рыженькой доченькой. Нашей. Только не моей и его — верного-благоверного зализывателя душевных ран, а моей и того.

Того, кому я через два года рассказала все (в койке, понятное дело, где же еще), и кто стал после этого трахать меня как-то… Нет, не лучше — он всегда был отличным и ровным, в смысле, без проколов и без взлетов… Не нежнее, не ласковее — все это всегда было в меру, и так и осталось, — а как-то… Ну, применительно к сексу какое-то смешное слово, но другого не подберу: как-то уважительнее, что ли… Как с равной. Вроде, равноправной. Вот этого в нем раньше не было. Никогда не было. И потому стало таким странно- приятным, таким… Нужным. И важным. И я…

Впрочем, хватит лирики, пора забирать Киску из садика и вообще пора…

— Ты куда? — растерянно крикнул он с дивана, когда, сходив быстренько в ванну, я в уже застегнутой блузке стала подкрашивать губы перед зеркалом в прихожей.

— В садик, — машинально буркнула я в ответ, словно ничего не случилось, обернулась и увидела…

Плачущий мужик — по-настоящему плачущий, а не пускающий «скупую мужскую слезу», — на самом деле не вызывает у бабы ни жалости, ни отвращения. Впрочем, про всех баб не скажу, у меня — не вызывает. Возникает лишь холодное ощущение чего-то неправильного. Ну, как если бы… Если бы собака вдруг замяукала, или кошка — залаяла. Или крыса — заговорила. Я смотрела на него, а в мозгу у меня холодно вещал голосок того — он говорил мне это однажды, рассеянно гладя ляжку, уж не помню, в какой связи и за каким… Наверное, я спросила его о чем-то, а может, и нет… Словом, он сказал тогда, а теперь его равнодушный, сытый — мы тогда здорово наелись друг другом, — голос повторял это в моем мозгу:

— … когда загоняешь крысу в угол и ей уже некуда деваться, совсем некуда, ее нужно, ее необходимо, ее обязательно следует… добить. Это легко, это просто, но многие забывают об этом и потом здорово платят.

Я смотрела на своего всхлипывающего благоверного — картинно всхлипывающего, ну, еще бы, он ведь у нас артист, актер, владеет системой Станиславского и… дальше «кушать подано» в свой тридцатник так и не прыгнул, — и знала, как мне его добить. В самом деле, легко и просто, и наверное, так и надо, но… Он не крыса. Он даже не крыса, и потому — не стоит.

И я не стала говорить ему про дочку, не стала добивать, а просто ушла. И больше не возвращалась — забрала из садика дочку, поехала с ней к матери, полтора месяца прожила в ее двухкомнатной квартирке, а потом перебралась в другую двухкомнатную. Ту самую, откуда явилась полтора месяца назад к своему