– Оприходовал липовое завещание, написанное мною у него на глазах. В качестве доказательства могу прямо в зале суда накатать такое же, и не отличите! Взял процентные бумаги на сорок пять тысяч и золотые часы Бурмистрова.
– Ишь, не побрезговал… Дальше. Турусов.
– Держал за руки нотариуса Антова, покуда я бил того по голове топором. Потом заблевал весь дом, тряпка!
– Фабрициус.
– И до этого дознались? Да, именно ротмистр предупредил меня о готовящемся аресте. Обыщите его дом, найдете кулон с большим сапфиром в золоте, со стразами. Пусть получит свое, Иуда…
– Последний вопрос: как вы заставили Анастасию Бурмистрову принять яд и написать перед этим оправдывающую вас записку?
– Вот этого я вам не скажу. Должно же быть в этом деле хоть что-то, чего вы не знаете!
– Мало вас Лыков угостил, надо было больше.
– Попрошу без оскорблений! – крикнул разъяренный Гаранжи. – Я пока еще дворянин! И подам жалобу прокурору. Нет, государю!
– Как вам будет угодно, – закрыл папку с письмами Благово. – Сыскная полиция закончила свою работу. Дело «молитовских отравителей» передается следователю, который и будет готовить судебный процесс. От себя имею добавить только одно. Совершенное вами столь возмутительно, столь гнусно, что надзор за вами отныне будет по самую вашу смерть. У нас в полиции есть секретное предписание: наносить на статейные списки особо опасных преступников специальные метки. Статейный список – это теперь ваш единственный документ на много лет вперед; он будет следовать за вами по этапу, храниться в канцелярии каторжной тюрьмы, вплоть до выхода на вечное поселение в Сибирь. Метки, о которых я говорю, призваны указывать тюремной администрации на ваш особый негласный статус. Никаких амнистий. Никаких легких работ. Никаких поблажек. Усиленный надзор, дабы невозможно было бежать или поменяться с кем-то именами. К списку, кстати, будет приложен ваш фотографический портрет, во избежание последней уловки. И главное: вас будут направлять на самые тяжелые работы. Цель, полагаю, понятна: чтобы такие, как вы, побыстрее покинули этот мир. Вот, имейте в виду. Инструкция секретная, если вы станете жаловаться начальству, я всегда откажусь от своих слов, и вы не сумеете ничего доказать. Но она существует, и мне кажется справедливым, что вы отныне о ней знаете. Вам не выйти с каторги, Гаранжи. Прощайте навсегда; идите и медленно подыхайте…
Вечером вице-губернатор Всеволожский пригласил Благово к себе.
– Павел Афанасьевич, чего вы там наговорили этому мерзавцу, Гаранжи? Он весь в истерике, твердит о каких-то секретных инструкциях, что власти негласно расправляются с осужденными, что есть особые метки… Какие еще инструкции?
– Андрей Никитич, не обращайте внимания. А еще лучше, подыграйте мне. За то, что он сделал, Гаранжи заслуживает самого страшного наказания. Пусть мучается худшей из кар – ожиданием кары. Я ведь понял, как он добился от Бурмистровой той, оправдательной для себя, записки. Есть только один способ для этого: убедить любящую женщину, что надо уйти из жизни вместе. Потом сказать: давай предъявим этим людям, что такое настоящая любовь! Я беру всю вину на себя, а ты – на себя, и положим обе записки рядом. Романтической особе – а Анастасия Бурмистрова была именно такой – это должно было понравиться. Дальше все просто, если сам кладешь яд…
Всеволожский с ужасом посмотрел на Благово:
– У вас ужасная фантазия, Павел Афанасьевич! Человек не способен на такое! Это уж ни в какие ворота…
– Фабрициус предупредил нашего юнкера, и у того оставалось не более часа. Другого варианта нет. И не случайно он отказался ответить на этот вопрос; на все прочие ответил, а на этот – смолчал. Что же касается того, что не способен – Гаранжи способен. Он способен на что угодно. Я уверен, что все было именно так, как я описал. Деморализованный[47] донельзя, низость этого человека не знает границ. Я по службе давний коллектор[48] всех форм человеческой подлости, но такого еще не встречал. Поэтому и сочинил про секретные инструкции; жаль, что их нет на самом деле. За то, как он обманул, а затем убил Бурмистрову, Гаранжи заслуживает не знаю даже, какой казни…
– Если вы правы, то да.
– …и я ему эту казнь придумал. Очень многие из тех, кого я отправил на каторгу, Андрей Никитич, заслуживали жалости. Я был обязан их поймать, и я их поймал. Но жалею, ибо часто они – жертвы нашего не самого справедливого общества. Есть такие, которые вызывают не жалость, а ужас и ненависть; таких тоже много. Но Гаранжи… Это особенный тип, страшнее громилы, зарезавшего за деньги пяток человек. Так воспользоваться любящей тебя женщиной… Пусть мучается! Заслужил.
Случай в Окском батальоне
Как известно, в русской армии завтраки солдатам не полагаются. Люди встают в шесть часов утра, а обедают в двенадцать. За это время они успевают проголодаться, тем более что после построения и развода в наряды многим приходится выполнять тяжелую работу.
Для исправления этого существуют в солдатских артелях особые деньги, а в батальонах – чайные. В них за две копейки можно приобрести чайную пару и булку. В богатых артелях (в местностях, где для солдат имеется сторонний приработок) такое удовольствие могут позволить все, и чуть ли не через день. Бедные артели не предоставляют своим членам такой возможности, и тогда посетителями батальонных чайных становятся одни только фельдфебели и унтер-офицеры, да изредка ефрейторы.
3 мая 1880 года ефрейтор 239-го Окского батальона резервных войск Иван Мотасов был назначен старшим наружного караула. В этом качестве он развел часовых во все четыре наружных поста: у входа в казарму, на конюшню, к цейхгаузу и к квартире батальонного командира, после чего вернулся в караульное помещение. Чтобы взбодриться, послал свободного подчаска за чаем. Парень первого года службы споро притащил начальству два чайника с оправленными в олово носиками и большую, еще теплую, булку. Но только лишь Мотасов открыл рот, чтобы отхряпать первый кусок, как под окном раздались крик, шум борьбы и топот убегающих ног. Как раз оттуда, где находился первый наружный пост…
– Караул, за мной! – рявкнул ефрейтор, схватил с пирамиды свою «бердану» и выскочил на улицу. И увидел нечто странное. Часовой, рядовой Вахуров, лежал на мостовой лицом вниз, и под ним быстро расползалось в пыли кровавое пятно. Винтовки при Вахурове не было. А вдоль по Грузинской улице в сторону Ошары улепетывал некто в пиджаке и картузе. С винтовкой в руках! Расстояние до него уже было в сорок саженей; еще немного, и скроется за поворотом.
Не думая ни секунды, Мотасов опустился на одно колено, быстро прицелился и выстрелил убегающему в спину. Лучший в батальоне стрелок и призер полковых состязаний не промахнулся. Пролетев по инерции еще несколько шагов, неизвестный рухнул как подкошенный, когда до спасительного угла оставалось всего ничего. И лишь тогда из караулки выбежали остальные подчаски.
Через двадцать минут после происшествия о нем известили Благово, и тот сразу же выехал в Грузинские казармы. Там он застал батальонного командира полковника Васильева 4-го, ротного – капитана Падалку и помощника военного прокурора коллежского советника Гренквиста. Раненого часового – он получил удар ножом в живот – уже увезли в Мартыновскую больницу; надежд на то, что он выживет, было мало. Тело убитого занесли в караулку и положили на пол.
Ефрейтор Мотасов четко доложил начальству о том, как все происходило, и полковник тут же произвел его в вице-унтер-офицеры. Дикость случившегося поразила всех присутствующих. Средь бела дня, на одной из главных улиц губернского города напасть на вооруженного часового… Ясно, что целью бандита было разжиться винтовкой – но так дерзко! Благово не смог припомнить ничего подобного из своей длительной практики.
Сыскная полиция забрала тело убитого к себе, и Титус с Форосковым принялись за его обследование. Молодой парень лет двадцати трех, с желтым испитым лицом, сухощавый, без особых примет. Документов при нем не оказалось. Одет в дешевый мещанский костюм из магазина готового платья, на ногах – дрянные сапоги от холодного сапожника[49]. В карманах обнаружились лишь семьдесят три копейки мелочью и нож-выкидуха с окровавленным лезвием.
Тут в комнату вошел Лыков и присвистнул:
