4
Джангильдинов внимательно выслушал Токтогула. Ни один мускул не дрогнул на лице командира. Оно оставалось таким же спокойным, как и минуту назад, только пальцы Алимбея стали теребить нагайку, обтянутую кожей змеи. Сухой колодец… Что может быть страшнее?..
Токтогул говорил по-казахски, и его поняли лишь двое — Алимбей и старый охотник Жудырык. Комиссар терпеливо ждал, когда Джангильдинов переведет сказанное. Он по взволнованному тону красноармейца понял, вернее, догадался, что там, впереди, где передовой разъезд, случилась беда. И, видимо, большая беда.
Но Джангильдинов медлил. Известие — страшнее бомбы. Произнеси слова по-русски, они взбудоражат и внесут сумятицу в караван. А сейчас главное — сохранить спокойствие и размеренный ритм движения. Людей надо держать собранными.
Джангильдинов наклонился к аксакалу и тихо спросил по-казахски:
— Следующий далеко? — Он не сказал «колодец», но и так было ясно.
— Да, батыр, надо идти целых два дневных перехода, — ответил Жудырык.
— Что посоветуешь, отец?
Жудырык несколько минут ехал молча, прикрыв глаза и старательно расчесывая пятерней жесткую седую бороду, словно ответ спрятан был в ее седине. Подумав, аксакал произнес:
— Давай поступим так, батыр. Поведем караван стороною и не станем подходить туда. Пустой колодец рождает тяжелые мысли и приносит тревогу.
— Хорошо, отец. — Джангильдинов кивнул. — Ты лучше нас знаешь степи.
— Тогда я поеду вперед и покажу тропу.
Жудырык хлестнул своего коня и поскакал в голову каравана.
Джангильдинов подозвал к себе Токтогула и по-казахски сказал, чтобы тот стал немым и никому не обмолвился о том, что видел пустой колодец.
— Мы просто к нему еще не подошли, понял?
— Верно, товарищ командир, мы просто к нему не подошли.
— Ты правильно понял. Скачи к аксакалу, и он тебе скажет, как дальше двигаться. И потом помчишься к Круг-лову, и пойдете новой тропой.
— Хорошо, командир.
Токтогул, не особенно торопя коня, ускакал. Джангильдинов не сразу ответил на вопросительный взгляд комиссара. Потом тихо шепнул одними губами:
— Беда.
— С колодцем? — вполголоса спросил вдруг Колотубин.
— Ты откуда знаешь? — насторожился Джангильдинов.
— Догадываюсь.
— Пройдем мимо.
— До следующего много идти? — в упор спросил Колотубин.
Джангильдинов вынужден был сказать правду.
— Аксакал предполагает почти два дневных перехода.
— Не очень весело.
— Сейчас объявлю приказ, чтобы берегли каждую каплю, — произнес командир.
— Пока такое делать не стоит, — посоветовал Степан.
— Почему?
— Приказ вызовет обратное действие. Люди не машины, они так устроены, что всегда хотят того, чего мало или нет вовсе. Это точно, как дважды два, тут ничего не попишешь. Сейчас бойцы стараются не думать о воде, а если и открывают свои фляги, то при полном нетерпеже, когда язык к небу присыхает. Да и то, сделав один-два глотка, спешат завинтить крышку. Каждый едет и верит, что придем к колодцу, и тогда он насытится водой. А издав приказ, мы невольно заставим думать людей о том, что впереди воды-то может и не оказаться. В караване возникнет нервозность, каждый вцепится в свою флягу… Когда начинаешь думать да переживать, жажда душит еще сильнее. И главное, такой приказ мы, командир, уже издавали в самом начале похода, бойцы привыкли к нему и свято выполняют. Так что, думаю, нет надобности в новом.
— Ты говоришь мудрые слова, — согласился Джангильдинов.
— Только бы скорей проехать мимо пустой дырки в земле.
Но пройти мимо пустого колодца не удалось. В степи видно далеко, и любой маленький предмет бросается в глаза. Приземистую пастушью мазанку, хотя она и находилась на значительном расстоянии, заметили. Да и как не заметить, если она выделялась на ровной линии горизонта.
— Братцы, кибитку минуем!
— Колодец в стороне остался!
Головы красноармейцев невольно поворачивались к одинокому маленькому коричневому квадрату мазанки, даже раненые приподымались на подводах и глазели на горизонт. Несколько бойцов, наиболее нетерпеливых, хлестнули коней и поскакали к манящему домику.
Остановить их было невозможно. Примерно через час бойцы возвратились в отряд. Лошади понуро брели, уставшие от напрасной скачки, а всадники смотрели в землю.
— Пустой…
— Со дна песок вычерпнули.
Весть моментально облетела караван, и бойцы на разных языках хмуро обсуждали тревожное известие: прошли пустой колодец…
Степь дышала зноем и сушила все живое. Легкий ветерок тихо мел струйки песка по утрамбованной глине, твердой как камень. И не было ей ни конца ни краю, лежала она огромным сплошным пространством…
5
Только к концу другого дня, бесконечно длинного и, как казалось, особенно знойного, передовые всадники подошли к степному колодцу.
Острые глаза аксакала сразу приметили запущенность и угрюмость пастушьего стана.
Около него не имелось обычной мазанки, стоял лишь покосившийся невзрачный шалаш, сооруженный из редких жердей и почерневших на солнце и запыленных стеблей боялыча и янтака, перевязанных полуистлевшей веревкой. В шалаш давно не ступала нога человека, только ветер теребил пучки связанной колючей травы…
На площадке у колодца даже обычного гороха овечьего помета не видать. Выдолбленная колода рассохлась и лопнула. Видно, пастухи, кочующие по Устюрту, давно обходили стороной заброшенный колодец или вовсе забыли о нем, как забывают и выбрасывают старый, отслуживший свой век, облезлый тельпак[21].
Круглов и Токтогул первыми достигли пастушьего стана, соскочили с лошадей. Токтогул стал разматывать веревку, крепить кожаный бурдюк. Круглов перегнулся в глубину. Потом привстал и попятился назад, кривя вспухшие и потрескавшиеся губы:
— Там опять… ничего!..
Токтогул, расправив бурдюк, стал опускать его в глубину. Подъезжали и подъезжали уставшие и разморенные зноем бойцы, глотая густую, липкую слюну, воспаленными глазами следили за каждым движением Токтогула.
Крик отчаяния вырвался из десятков глоток, когда Токтогул вытащил сухой и пустой бурдюк.
