Бойцы, опустив головы, мерно покачивались в такт неторопливому ходу животных, устремив воспаленные, слипающиеся глаза в одну точку — в нечесаную гриву или на луку седла. Одурманивающий сон охватывал, обнимал их за плечи, убаюкивал. А над головой у каждого висело жгучее солнце и, казалось, целило своими лучами в спину и темя, словно вбивало раскаленные гвозди.
Тишина со всех сторон окружала отряд. Жуткая тишина. Ни разговора, ни шепота. Безразличная пустынная огромная земля, словно дикий зверь, терпеливо поджидающий свою жертву, взирала на уставших верблюдов, шатавшихся лошадей и упорных исхудалых людей, в которых еще тлела жизнь, но в глазах некоторых уже гасли искры надежды. Они двигались скорее машинально, в силу привычки и отчаяния, потому что не хотели и боялись останавливаться, ибо остановка могла стать для многих последним пристанищем…
День постепенно уходил. Вершины пологих холмов, монотонных степных перекатов окрасились в бледные, расплывчатые тона, словно выгоревшая и застиранная рубаха. Степь стала ржаво-бурой, кое-где светло-коричневой, а в низинах — как темная ржавчина или рассыпанная железная окалина. Только вдали убегали к горизонту бледно-оранжевые, белесые вершины придавленных холмов. Царство вечного покоя и тишины. Из него, кажется, никогда не выбраться…
С таким настроением и дошли до привала.
2
Рассвет наступал быстро, словно там, на краю земли, поспешно поднимали огромное алое знамя и от его красноты исходило сияние. Комиссар обошел лагерь, походную стоянку отряда. Бойцы лежали вповалку. Лошади стояли, понуро опустив головы, жадно принюхиваясь к земле. Лишь одни верблюды невозмутимо и деловито выщипывали шершавыми губами полузасохшие редкие колючки…
Время подъема наступило, но в отряде не слышно обычного утреннего гама. Люди не торопились подниматься. Дважды проиграл зорю трубач. Послышались окрики командиров: «Подъем!», «Подъем!» Но эти приказы повисли в воздухе. Они не возымели действия. Казалось, земля держала, не отпускала бойцов. Да и встанут ли они сегодня, когда наверняка знали, что ничего хорошего не ждет их впереди… Только смерть. Так уж не лучше лежать здесь, в этой богом забытой степи. Не все ли равно, где погибать?..
Навстречу Колотубину шел Джангильдинов. Он хмурился, тяжело дышал. Понимающе взглянул на комиссара.
Они оба знали, что только утренние часы, когда зной еще не был таким испепеляющим, самое благоприятное время для движения. Сейчас у них не было сил и средств, чтобы поднять ослабевших людей. Несколько бурдюков воды могли бы поставить бойцов на ноги. Но их нет.
— За ночь умерло пять раненых, — сказал Джангильдинов.
Степан нутром чувствовал: при этом, казалось, безвыходном положении слова бессильны, приказом тут ничего не сделаешь. Люди видят смерть в лицо, ее жаркое дыхание уже рядом… Колотубин припомнил хмурый, февральский рассвет, когда под убийственным огнем немцев поднимал в атаку красногвардейцев… Сейчас тоже атака. Сквозная атака. Победа — в движении.
И Колотубин, переглянувшись с командиром, велел горнисту:
— Труби тревогу!
Резкие и пронзительные звуки трубы всполошили походный лагерь. Тревога всегда тревога. Лагерь ожил. Бойцы вставали, тянулись к оружию, тревожно озираясь: с какой стороны нападение?
Взобравшись на повозку, Колотубин протянул руку, показывая на степь:
— Товарищи! Враг там!
— Где? Где? — раздалось со всех сторон.
Люди всматривались вперед, туда, куда показывал Колотубин. Но там ничего не было. Одна пустота. Одна голая, выжженная равнина.
— Перед вами враг. Эта чертова степь — наш враг. Приготовиться к атаке!
Трубач сухими, потрескавшимися губами вывел сигнал к атаке.
Впереди колонны заполыхало полотнище знамени.
— Вперед! — хрипло приказал Степан и, собрав силы, запел:
Он шел, нагнув голову, как в том февральском бою под Псковом, тяжело ступая по жесткой и враждебной степи. А за ним двинулись бойцы — русские и татары, немцы и сербы, мадьяры и казахи. Песня взлетала и падала и снова взлетала над первыми рядами.
Джангильдинов двинулся одним из последних, пока не проверил, что тронулись все повозки и верблюды с поклажей, что никто не забыт и ничто не оставлено. Он слышал нестройный, разноязычный хор хриплых мужских голосов, в которых звучали и жажда жизни, и презрение к смерти, и готовность вынести все испытания…
«А комиссар-то у меня!.. Редкой душевной силы человек!» — думал Джангильдинов, проникаясь каким-то новым чувством великого уважения к Колотубину, восторгаясь и гордясь им.
3
Первым заметил всадника Темиргали. После гибели Чокана он несколько дней ходил сам не свой, осунулся, почернел. Джангильдинов, чтобы отвлечь земляка от невеселых мыслей, держал его возле себя, давал поручения.
— Там человек! — воскликнул Темиргали.
На вершине пологого холма действительно вырисовывался четкий силуэт всадника. Лошадь под ним была сильной и выносливой. Темиргали сразу отметил, что она холеная и сытая, не изведала мук жажды.
— Вода близко, — выдохнул он радостно. — Вода близко, батыр-ага!
— Кто тебе сказал? — Джангильдинов сурово посмотрел на бойца.
— Его лошадь, батыр-ага. Смотри, какая она свежая!
Джангильдинов поднял бинокль. Конь под молодым рослым парнем действительно выглядел бодрым, да и сам всадник, если судить по его круглому молодому лицу, не особенно переживал голод и не знал жажды.
Бойцы, не останавливаясь, молча и сурово, с удивлением — неужели в таких степях могут жить люди? — смотрели на всадника, обыкновенного молодого казаха, появившегося из безжизненной дали.
Он скакал весело и красиво, словно вокруг простиралась не пустыня, а весенний зеленый луг. Круто осадив коня, незнакомец громко и приветливо произнес:
— Ассалам-алейкум!
И сразу осекся, пораженный видом измученных жаждой людей. Он только смотрел расширенными, косо посаженными глазами, и на его круглом, широкоскулом лице отражалась быстрая смена настроений и чувств, которая происходила в его душе.
— Агай, — почтительно обратился он к Темиргали, который находился к нему ближе всех. — Скажи, агай, вы чья орда?
— Не орда, джигит, а специальный отряд степной экспедиции под командованием товарища Джангильдинова, — ответил Темиргали, с трудом ворочая жестким, как подошва, языком.
— Батыр Джангильдинов!.. Тургайский комиссар! Покажи его, агай!
