«Самая некрасивая девушка в классе!» — сказала она про меня. Удивилась и не поверила, когда Валентина Максимовна сообщила, что этой дурнушкой интересуется самый красивый юноша. «Чушь», — сказала она.
Меня раздражал ее тренькающий, стеклянный голос и то, что она воспринимала людей только по способности к математике. Знает математику — хороший человек. Не знает — плохой.
Почти у половины «неуды»! Вера Петровна считала главным педагогическим методом беспощадную требовательность и жесткость.
— Поменьше нянчитесь с ними! — советовала она Андрею Михайловичу.
Странный упрек. Строгости и суровости достаточно у него было и так. Но и человечности много. Кирилл правильно заметил. Как он смеялся с нами! Вера Петровна считала это недопустимым. Тяжелая, железная тишина стояла на ее уроках.
Нет, о математике как о предмете я, конечно, не думала. Андрей Михайлович прав. Я сражалась с преподавателем, вся внутренне щетинилась против него. Быстрый, стеклянный голос Веры Петровны рассыпался в прах, не достигая моего мозга.
Другое дело было с физикой. Ее я учила, хотела показать себя с лучшей стороны, но по дороге к доске у меня все вылетало из головы. Если еще учитель не смотрел на меня, дело кое-как шло. Но стоило ему быстро поднять на меня глаза, как всякое соображение кончалось.
Контрольные работы писала спокойнее и поэтому гораздо лучше.
— Ой, как метет! — жаловалась Света, кутаясь в поднятый воротник.
Мы бежали домой со станции поздним вечером. Было трудно говорить от залетавшего в рот снега. Неожиданно припомнились давние стихи Поэта:
Мужественная кавалерия! Какие времена были! А тут математика, каменно-бездушная Вера Петровна и слабенький ветерок, который мы не в состоянии перенести!
Надо обязательно навестить Поэта. Как он там в своей комнате со светящимися аквариумами и поющей раковиной? Я живо представила его раковину, буровато-розовую, с загнутыми внутрь зубчатыми краями. Когда-то мы с Валей по очереди прикладывали ее к пылающим от волнения ушам и слушали глухие всплески моря. Во всяком случае, мы были уверены в этом.
«Пойду в первый же свободный день! Вот кто скажет нужное бодрое слово!» — подумала я, а вслух спросила:
— На лыжах пойдем завтра?
— Что ты! — испугалась Света. — Завтра контрольная по тригонометрии. Поеду заниматься с Игорем!
Да. Контрольная. От нее не уйдешь. Я просмотрела вечером синусы, косинусы, тангенсы, котангенсы и безнадежно закрыла тетрадь.
— Папа, научи меня столярничать! — крикнула я отцу, строгавшему что-то в комнате при кухне.
— Была бы парнем — научил! — весело отозвался отец и вошел ко мне в комнату с сидящей на плече кошкой.
От него шел густой смешанный запах сосновой стружки и столярного клея. Есть же на свете простая хорошая жизнь! Почему я не парень?
Я поехала в школу на час раньше. Все-таки что-то грызло душу. Ветер стал тише. По высоким сугробам скользило солнце. Февраль. Последний месяц зимы. Я села в теплый вагон и с любопытством заглянула в развернутую газету, которую читал мужчина в шинели.
Большое тяжелое лицо с ястребиным взглядом занимало четверть страницы. Поэт! Это его фотография! В его доме она висела над постелью сына. «Наверное, написал новое стихотворение», — подумала я.
— Умер! — тихо сказал мужчина в шинели, и только тут я обратила внимание на черную рамку.
— Умер? — шепотом спросила я.
Как же так? Еще вчера мне вспомнились его стихи, и я собиралась пойти к нему. Значит, теперь этого никогда не будет? К кому же идти?..
Я бежала к школе, дыша открытым ртом. Почему-то казалось, что вокруг солнца плавают темные круги. Из второй смены еще никого не было. Не вбежала, влетела в физический кабинет. Пусто. Только в углу, у окна, возле Игоря Баринова сидели Света, Лилька и еще кто-то. Все враз недоуменно подняли головы. А я — сама не могу понять, как это случилось, — кинулась к лаборантской и рывком открыла дверь. Андрей Михайлович тут же поднялся из-за стола.
— Умер! — сказала я, останавливаясь перед ним.
— Кто? — с тревогой произнес он и пододвинул стул, на котором только что сидел сам.
— Умер, умер… — бессмысленно повторяла я.
Он торопливо налил в стакан воды из какой-то колбы и, расплескивая, поднес мне.
— Не надо. После. Понимаете, умер Поэт! А я к нему хотела пойти… И не успела. Полтора года не была…
— Ах, вот что! — Он наклонил голову, стараясь переключиться на мою волну. — Да… Я видел сегодняшние газеты… Так ты хорошо знала его? — Он приблизился ко мне, лицо его приняло сочувственное выражение. — Вот ты какая, оказывается, впечатлительная!
И все-таки он был растерян, не сразу решил, как поступить дальше. Пододвинул стул.
— Сядь. Расскажи!
Я рассказывала какими-то отрывками, страшно неровно. Мелькали пионерские галстуки, салюты, пруды с тритонами, аквариумы — строчки стихов…
— Нет, нет, это не то! Вы не поймете! Я плохо рассказываю… — бормотала я.
— Нет, отчего же? — тихо ответил он и о чем-то задумался.
В наступившей тишине стали слышны возня и смех ребят за стеной. С неожиданной резкостью прозвенел первый звонок на урок. Жизнь настойчиво напоминала о себе. Ее ничто не могло остановить.
— Контрольная по тригонометрии! — с ужасом проговорила я и, схватив с пола портфель, выскочила из лаборантской.
В классе все стояли ко мне спиной, приветствуя Веру Петровну. Я скользнула на заднюю парту рядом с Рафиком, будто всю жизнь здесь сидела, и уставилась на доску.
Вера Петровна всегда давала только один вариант. Она гордилась своей зоркостью и уверяла, что у нее никто не посмеет списать. Малейшую попытку заглянуть в тетрадь к соседу она отмечала галочкой на полях. Две такие галочки — и «неуд» обеспечен!
Она, конечно, заметила, что я не на своем месте. Я объяснила это сломанной крышкой на своей парте. Это была правда. Крышка все время отскакивала. Но ведь не мешала же она мне раньше! Вера Петровна пожала плечами, но оставила меня в покое.
Взволнованная всем происшедшим, я смотрела на написанные на доске примеры и ничего не соображала… Лицо Поэта в черной рамке… Лицо Андрея Михайловича с задумчивыми глазами… Поющая морская раковина, побуревшая от времени…
— Решай! Не сиди! — шевелит губами Рафик и с тревогой косит на меня добрый черный глаз.
Тетрадь моя чиста. Даже не переписаны задачи.
— Списывай! — опять шепчет Рафик — и снова в свою тетрадь.
К нам медленно, как кошка к воробьям, подходила Вера Петровна. Но не дошла. Кто-то
