сверкая красными и зелеными огоньками, мчались «зисы», «победы» и троллейбусы, переполненные пассажирами, непрерывным потоком стекались к площади празднично одетые москвичи. Наташа скучала. Двоюродная сестра Виктория и соседи по квартире ушли гулять. Они звали Наташу, но она отказалась. В душе оставалась смутная надежда, что Борис все же успеет после парада приехать на вечер в Москву. Она бы пошла тогда с ним вместе по этой же самой улице, и ей бы, конечно, хотелось, чтобы каждый москвич, видя Бориса, знал, что именно он провел сегодня в колонне реактивных истребителей третье звено.
В передней раздался продолжительный звонок. «Боря!» — обрадованно решила Наташа и бросилась открывать. Рывком распахнула девушка дверь и разочарованно отступила. Нет, это был не Борис. На пороге стоял плечистый офицер в авиационной форме с огромным букетом нарциссов. Наташа сейчас же узнала его.
— Товарищ Железкин!
— Я самый. Не забыли, значит.
— Как же можно, — радостно засмеялась Наташа, — когда я работала в библиотеке, вы единственный называли меня Натальей Семеновной. Но вы тогда старшиной были или старшим сержантом, а сейчас офицер.
— Так ведь годы прошли…
— Однако, чего мы здесь стоим. Идемте в квартиру.
Железкин следом за девушкой вошел в комнату.
— С праздником, Наталья Семеновна, — произнес он хрипловато, — поручил мой командир Борис Леонтьевич передать вам этот букет и письмецо. Сам он не смог приехать.
— Спасибо. Большое, большое спасибо, — откликнулась Наташа и приняла из его рук букет.
Девушка быстро вскрыла конверт. Там лежала записка с просьбой быть завтра дома в шесть вечера, чтобы вместе пойти в театр.
— Что же вы стоите? — пробежав записку, обратилась Наташа к технику. — Садитесь.
— Благодарю, не тревожьтесь, — остановил ее Железкин. — Мне пора на электричку. Что передать Борису Леонтьевичу?
— Передайте, что я очень рада, что буду ждать.
Проводив Железкина, Наташа возвратилась в комнату. Прижав к груди букет, она закружилась с ним по комнате. Остановилась у зеркала и, увидев в нем свои широко раскрытые сияющие радостью глаза, повторила последнюю строчку короткой записки:
«Жди завтра в шесть вечера. Твой Борис».
И ей стало приятно от мысли, что есть на большой нашей земле человек, который ставит в конце каждой записочки короткое, но такое значительное, полное глубокого смысла слово «твой».
Был жаркий, ясный день. С девяти часов утра бродили Мочалов и Ефимков по Москве. Заходили в ГУМ, там Кузьма купил Галине Сергеевне несколько обновок, съездили на Ленинские горы, в университет, где Кузьма надеялся повидать своего старого знакомого, летчика Панкратова, который после ранения ушел в запас и теперь заканчивал филологический факультет. Но там им сообщили, что Панкратова нет в Москве, и они возвратились в центр.
Беседа не вязалась. Сергей думал о Нине. Отсюда, от Арбата, по которому они шли, несколько минут ходьбы до ее дома. Что она делает сейчас? Дома ли? Мысль о том, хочет ли он ее видеть, еще не пришла в голову, он просто думал о Нине упорно, настойчиво, с какой-то тяжелой мучительностью и не мог от этих дум избавиться. То ему казалось, что если он зайдет, то застанет ее в тоске и слезах, то думалось, что Нина вышла замуж за того инженера, о котором писала ему в письме. Острая боль перехватывала горло, и кровь начинала бунтовать в висках. «К черту», — обрывал себя Мочалов, рассеянно глядел на пестрые вывески магазинов, на продавцов газированной воды в белых фартуках, на бесконечный поток автомобилей, на шагавшего рядом Ефимкова. Но проходила боль, и опять думалось о той, первой Нине, которая может тосковать по нему, смутно надеясь на встречу.
Ефимков остановился и достал из кармана платок.
— Ух, и жарища! — сказал он, обтирая лоб. — Кажется, всю Москву исходили мы с тобой сегодня, Сергей Степанович. И осталось нам еще один визит нанести. — Кузьма посмотрел на друга в упор, и Сергей понял его без слов.
— Ты считаешь — нужно? — почти испуганно спросил Мочалов.
— Считаю? Мало сказать — считаю! — рассерженно набросился на него Кузьма. — Необходимо. Что она для тебя? Случайная знакомая, с которой ты крутил фигли-мигли? Она твоя жена. Ты обязан зайти. Понимаешь, обязан. Я же знаю, ты и сам сейчас о ней думаешь!
— Думаю! — горько вздохнул Мочалов. — Трудно вырывать ее из сердца. Сказать «забуду» — легко, а забыть — трудно!
— А ты еще посмотри. Может, и забывать не нужно! Идем…
Они молча поднимались по лестнице. Сергей шагал медленно, останавливаясь после каждых трех ступеней, словно его мучила одышка. Никогда еще не поднимался он по этой лестнице с таким трудом. Остановившись у двери, он с болью посмотрел на исцарапанную стену и на ржавую ручку, которую предстояло толкнуть вперед. Сергея захлестывало волнение. Это было тяжелое, гнетущее волнение. Он долго топтался у порога.
— Мне, что ли, позвонить, — зло сказал за спиной Кузьма.
И тогда рука Сергея нерешительно поднялась, надавила кнопку. Слишком резким показался ему на этот раз звонок. Замерло все и, как показалось Сергею, замерло прочно. Только громкое дыхание Ефимкова слышал он за спиной. Но вот раздались шаги, легкие, неторопливые, и шум снимаемой цепочки.
Дверь приотворилась, и Сергей обрадовался, увидев на пороге не Нину, а Ольгу Софроновну. Старушка вышла без очков и, подслеповато щурясь, рассматривала Мочалова. Казалось, она не удивилась его неожиданному появлению. Ее выцветшие светло-серые глаза смотрели спокойно, не моргая. Какое-то тоскливое отчужденное выражение появилось в них.
— Здравствуйте, Ольга Софроновна, — неуверенно сказал Сергей.
— Здравствуйте, — глухо ответила старушка и движением руки пригласила их пройти. Небольшая комната выглядела так же, как и четыре года назад, когда Сергей с двумя чемоданами, вмещавшими его нехитрое холостяцкое имущество, пришел сюда и весело сказал: «В зятья принимайте». Мерно тикали древние стенные часы, приобретенные еще Нининым дедом, дремал в мягком кресле дымчатый сибирский кот Васька. На подоконнике стоял столетник, его сочные зеленые стебли просвечивали на солнце. На стене висела рейсшина, на шкафу лежала в чехле чертежная доска.
— Ты садись, Сергей, — сказала Ольга Софроновна, — и вы садитесь тоже, — кивнула она Кузьме.
На стене Сергей увидел большой портрет. Нина смеялась, чуть запрокинув голову, на фоне заснеженных гор. «Это снимали там, в экспедиции. Может быть, он снимал», — почему-то подумал Мочалов и снова ощутил боль. Старушка перехватила его взгляд и вздохнула.
— Значит, приехал, Сергей?
— Приехал, Ольга Софроновна.
— Я ждала тебя. Долго ждала. Что скажешь? Значит, конец у вас супружеству с Ниной?
Сергей кивнул. Бессильно упали на лоб две прядки волос.
— Эх вы-и-и, молодые, гордые, — почти простонала старушка.
Сергей молчал. Ольга Софроновна заговорила тише, взгляд ее потемнел, редкие рябинки на лице проступили ярче.
— Ты мужчина, Сергей, глава семьи. Ты должен жизнью управлять, с тебя и первого спрос. За что оскорбил дочку? За то, что она сказала тебе всю правду без утайки! А ты в ее душу заглянул, прежде чем от себя ее оторвать? Нет! А заглянул, так понял бы, что без тебя жизни ей нет. Мой покойный Павел любил говаривать: «Человек всегда свою линию в жизни должен иметь. А она не прямая, эта линия. Не протоптанная дорожка, и вкривь и вкось уклоняться может. Но ежели ты человек с характером, ты возьми ее и распрями… иначе ноль тебе цена, если свою линию выдержать не можешь». Может, они и простые, эти слова, но тебе их знать не вредно.
