Цветы в Пустоте

самом деле, это ведь было совершенно нелогично: он был под два метра ростом (хоть и неестественно для такого роста худой и тонкий), он был выше среднестатического человека, как и все эрландеранцы, и уже давно не являлся ребёнком. Ему уже почти исполнилось двадцать один, и, хотя он должен был выглядеть сейчас несколько младше, если бы имел счастливую спокойную жизнь, в данный момент это было не так, и он не понимал, почему все окружающие продолжают всячески намекать ему на…

　　 А теперь ты думаешь, что сможешь отвлекать нас заведомо не нужными нам мыслями и убегать одновременно. Похвальная самонадеянность, малыш, но это не поможет. Тем более, что это всего лишь первый этап. А ты уже почти выдохся.

　　 Нет, он не выдохся, ни в коем случае. Он ускорился ещё больше, лихорадочно стирая кровь с глаз и пытаясь не обращать внимания на порезы. Мириады сверкающих осколков с диким звоном сыпались на него со всех сторон, некоторые особенно крупные так и норовили ему что-нибудь отрезать. Так он лишился одного уха и двух пальцев на правой руке. И из каждого осколка, разумеется, на него всё ещё смотрели его тысячекратно умноженные отражения, только в темноте ничего не отражалось и не сверкало — но он туда не хотел. Красный огонёк, по-прежнему издевательски маячащий где-то впереди, не давал ему остановиться.

　　 Ты занятный. Правда. Нам нравится.

　　 Он всё ожидал, когда же это прекратится. В предыдущие несколько дней вся эта безумная тряска прекращалась примерно через три минуты после того, как появлялся красный огонёк, но сейчас по его подсчётам прошло уже по крайней мере минут семь-восемь, и он, конечно, уже дико устал. Словно бы потворствуя его желанию отдыха, один впечатляющих размеров треугольный осколок, отделившись от потолка, обрушился на его ногу, и ступни больше не стало. Он закричал, не помня себя от боли, и неловко упал на рушащийся пол, едва успев в последний момент отвернуть лицо от зеркальных зубов, которыми пол ощерился. В любой другой подобной ситуации у него бы давно включился Контроль, или, по крайней мере, он бы потерял от болевого шока сознание, но сейчас, когда Контроль у него отобрали, а его чувствительность специально понизили ровно до того предела, чтобы он не мог спастись через небытие и при этом ощущал всё, что им необходимо — сейчас он мог только лежать и смотреть на подбирающуюся всё ближе темноту, потому что ползти дальше на руках было бы ещё большее самоубийство.

　　 Когда живая тьма накрыла его целиком, он крепко зажмурился и обнял себя руками. Вокруг него образовалось подобие эластичного кокона, не позволяющего тьме растворить его в себе, но кокон не защищал его от инстинктивного, древнего ужаса, который тьма несла с собой, как не защищал и от бесчисленного множества голосов, которыми тьма говорила. Больше он ничего не ощущал — ни холода, ни уже даже боли, только слышал голоса и чувствовал непреодолимую панику, просачивающуюся через всё его существо.

　　 Не сопротивляйся, детка.

　　 Он закрыл уши руками, всё ещё чересчур чётко различая в голосах темноты один-единственный, слившийся из двух. Темнота разъедала его кокон, начиная с ног. Он сделал глубокий вздох, хотя воздуха у него уже совсем не осталось, и всё-таки решился ответить:

　　 Не называйте меня так, пожалуйста… Я знаю, чего вы добиваетесь. И я не позволю этому произойти. Пусть я могу только защищаться, но я буду защищаться до последнего, потому что вы несёте мне даже не смерть, а то, что гораздо хуже смерти… И я хочу предупредить: однажды я уже уничтожил сущность, пытавшуюся играть с чужим разумом. А то, что делаете вы — это ещё ужаснее.

　　 Его кокон засиял ровным ярким светом, заставляя темноту, уже жадно облизывавшую ему искалеченные ноги, отступить как можно дальше. Он призвал всю свою силу — и остальные чувства начали понемногу к нему возвращаться, а голоса чуть поутихли. Кажется, его мучителям это даже понравилось. Он услышал их переливчатый смех.

　　 О, Храбрый Портняжка, надо же! Ты слышал о такой сказке, детка? Мы можем её тебе рассказать. Мы можем рассказать тебе много-много сказок, потому что ты нам правда очень-очень нравишься. Твоя смелость похвальна — и бесполезна, увы. Ты потом узнаешь, почему так… мы расскажем тебе, если пройдёшь хотя бы первый этап.

　　 Он задрожал, на всякий случай усиляя свою защиту, но страх уже сделал своё дело: его кокон, только что сиявший так ослепительно, стал расходиться трещинами, как до того трескались и ломались проклятые зеркала. Дышать было уже совершенно нечем. Неведомые чужие голоса становились всё громче, гудели единым роем всё невыносимее, и Сильвенио остро ощутил: ещё немного, и у него потечёт кровь из ушей от такого напряжения. Впрочем… какая теперь разница, должно быть. Подумаешь, лопнувшие барабанные перепонки. На мгновение им овладело пугающее безразличие и не менее пугающее искушение: просто сдаться. Прекратить сопротивление, и — будь, что будет.

　　 Остановите это!!! Пожалуйста, остановите!!! Я не хочу так!!!

　　 Его кокон вспыхнул снова, но сияние его на этот раз было уже каким-то нестабильным, словно бы умирающим. Он забился, пытаясь стянуть прилипающие к нему омерзительные отростки темноты руками, но увязал в них только больше.

　　 Вот видишь, ты уже сдаёшься. Чего ты боишься, малыш? Ты даже не пытался посмотреть на это с другой стороны. А ведь на самом деле бояться, в общем-то, нечего. Попробуй это. Попробуй просто получить от этого удовольствие. И ты увидишь, ты узнаешь, как это хорошо. Мы хотим только подарить тебе свободу — такую, о которой ты и мечтать никогда не смел.

　　 Его прошиб холодный пот от этих слов. От спасительного кокона оставался уже маленький клочок пульсирующего света. Мир мерк вокруг стремительно и неуклонно.

　　 Ваша свобода… не та, которая мне нужна. Вы предлагаете мне безумие… Я не хочу этого! Я не допущу этого. Я буду счастлив, если просто вернусь домой. Пожалуйста?.. Мне ничего от вас не нужно. И я никогда не делал вам ничего плохого… я… я почти никому не делал, если на то пошло. Я старался, во всяком случае… Тогда почему вы поступаете так со мной? За что?..

　　 Снова — радостный, искренний смех: наверное, он и правда выглядел до забавного жалко в их глазах, с этими своими попытками цивилизованно поговорить. Какая цивилизованность, в самом деле? Он говорил с чистыми сумасшедшими, с больными людьми, которые, возможно, и людьми-то не являлись уже по большей части, и очень глупо с его стороны было ждать хоть какого-то проблеска логики в их разговорах. У сумасшедших, как известно, логика всегда своя собственная.

　　 Больше никакого ответа не последовало. Тьма наконец поглотила его без остатка, хотя он продолжал бороться до самого конца. Не было боли, не существовало больше времени и пространства. Голоса ворвались в его голову, раздирая её изнутри, и больше он ничего не видел и не слышал.

　　 Он умирал.

　　 Он…

　　 ***

　　…проснулся.

　　 Близнецы Лиланда, разумеется, были всё ещё рядом. Руки Лилея мягко обнимали его со спины, локоны Лилео щекотали его щёки и шею. Лилей сзади поддерживал его голову, чтобы у него во время очередной отключки не завалился, перекрывая дыхательные пути, язык, Лилео же, усевшись на его коленях, обхватывала нежными тёплыми ладошками его виски и делала основную работу по проникновению в его разум. Иногда они менялись, хотя Лилео, несомненно, была в плане непосредственного проникновения более одарённой, а у Лилея лучше получалось следить за их физическими телами на время каждого такого 'путешествия'. Но картинки, то, что было 'внутри' — они всегда, всегда придумывали неизменно вместе. Сценарий, сюжет, детали, декорации, спецэффекты — у них