Ноша оказалась не такой уж и легкой. Мне еще ничего, а Санька, когда приходит его черед, сгибается в три погибели. Трава, которой обложена коробка, сбилась в ком, и из рубахи выпирает острый угол. Тем не менее мы спокойно миновали сельмаг, возле которого околачивались два немца. Подумали они о Санькиной козе или нет, однако нас не тронули.
Через двор нам тоже удалось проскочить незамеченными. Тетя Марфешка у окна что-то шила и на нас даже не глянула.
На огороде мы снова открыли коробку и долго любовались патронами, пересчитывали их, щупали руками, а потом закопали в борозде и набросали сверху сухой картофельной ботвы. Договорившись, что после патроны поделим, разошлись по домам.
Солнце садится за колхозным полем. На школьных тополях, устраиваясь на ночлег, беззаботно чирикают воробьи. А за околицей на горе стоит человек, устало опершись на лопату, стоит, словно окаменевший. Это дед Мирон. Он хоронит наших бойцов. Мы никогда не будем колотить его грушу.
13. ДЕД МИРОН НА НАС НАДЕЕТСЯ
Наш огород с одной стороны сада деда Мирона, а Санькин — с другой. На Санькином огороде непролазные заросли мака-самосея. Тетя Марфешка, пропалывая гряды, жалеет его вырывать. Весной мак не помеха, но позже, набравшись сил, он глушит огурцы, помидоры, картошку и капусту. В пору цветения на нашей улице нет огорода красивее, чем Санькин. Он так и полыхает алым пламенем.
Когда мак созревает, его головки шуршат на ветру, и из окошек, что раскрываются под шапочками маковок, рассеиваются по земле черные зернышки. Наверно, из-за этого мака у Саньки и фамилия такая — Маковей.
Бывают годы, когда тетя Марфешка собирает маку почти целый пуд. Но всегда мы выходили на сбор урожая раньше ее. Мы с Санькой не ждем, пока маковки высохнут и начнут шуршать, а рвем, едва они слегка пожелтеют. Открутишь головку, отколупнешь сверху зубчатую бахромку, и лущи себе красноватые зернышки на ладонь. Если хватит терпения, их можно насобирать целую горсть. А тогда уже все сразу в рот. Что может быть вкуснее!
Санькиной матери наши вылазки в огород не очень по душе. Обычно, протурив нас старым веником, она долго кричит вслед, что мы — саранча, что от нас спасу нет, что Санька шиш теперь съест, а не корж с маком.
А потом, когда мы возвращаемся во двор, она начинает нам рассказывать разные страхи. По ее словам, выходит, что мак — самая опасная штука на свете. Если его много съесть, можно заснуть и не проснуться. Когда Санька был маленьким, так кричал день и ночь. Думали, надорвется от крика, давали маковый отвар, чтоб уснул. Да сколько давали? Одну капелюшечку. И помогало. Мы с Санькой слушаем да хмыкаем про себя. Дай нам сейчас маку по целому решету, и то не уснем. Даже не задремлем.
На следующий день после похода в поле мы решили проверить, не украл ли кто наши боеприпасы. Шли огородом и незаметно для самих себя стали есть мак. Сперва Санька сорвал одну головку, а потом и я. Но толком полакомиться нам не задалось. Скрипнула калитка, и на огород вышла тетя Марфешка. Услыхать она нас услыхала, а чтобы увидеть, так нет: мы юркнули в картошку, а там по-пластунски добрались до забора, за которым был сад деда Мирона, и затаились в бурьяне. Тетя долго и подозрительно осматривала огород, ворчала что-то себе под нос, потом подвязала передник и принялась собирать семенные огурцы. А это значит — надолго.
Мы лежим в траве и тихонько перешептываемся. Если б пришли партизаны, мы бы первыми показали им, где живет Неумыка. Он теперь стал важной птицей, нацепил на рукав повязку и ходит по деревне с немецкой винтовкой. На нем новый, с иголочки, костюм, хромовые сапоги, в руке резиновая палка. Хлопает он палкой по голенищу и зубы скалит:
— Хватит с вас, пожили всласть при большевиках. Дайте теперь и мне пожить.
Встречая пожилых мужчин, Неумыка орет на них, чтоб снимали шапки, а на женщин, — чтоб низко кланялись.
— Что, забыли при большевиках, как это делается?!
Не узнать теперь и рыжего Неумыку-младшего: в новых, фабричного сукна, брюках, в шелковой рубашке. Лето на дворе, а Рыжий в ботинках ходит — таким барином стал. Правда, однажды, когда он сунулся было к нашему ручью, мы его как следует облепили грязью, да, видно, зря связались. Грозился сказать отцу про советские книжки.
Полицейских у нас пятеро. Трое местных, а двое откуда-то приблудились. Ближайшим помощником у Неумыки — криворотый Афонька. Бабушка говорит, что он всю жизнь был горем луковым, а тут, смотри-ка, в люди выбился.
У меня к криворотому Афоньке свой счет. Он побил мою бабушку, требуя самогонки. Самогонки у нас не было, а если б и была, так не для этого ублюдка.
Бабушка так ему и сказала:
— Убирайся отсюда, ублюдок!
А он размахнулся — да кулаком ей в грудь. Бабушка и сегодня еще стонет.
— Эх, скорей бы в партизаны, — вздыхаем мы с Санькой, а по ту сторону забора поблескивают на солнце сочные, налитые антоновки. Смотришь на них — слюнки текут. Одна беда: нельзя нам колотить и антоновки, тоже слово дано. Но Санька находит выход.
— А зачем нам колотить? — рассуждает он. — Насобираем на земле паданцев. Все равно гниют.
Подумали и решили, что это будет по-честному и дед Мирон не станет сердиться.
Есть здесь рядом в заборе одна наша заветная доска. Гвоздь, которым она прибита к нижней жерди, почти начисто переела ржавчина, а чего не доела, мы клещами перекусили еще весной. Теперь эта доска легко отходит в сторону. Отведешь ее рукой — и лезь на здоровье.
И вот мы с Санькой под антоновкой, ползаем по картофельным бороздам, ищем яблоки. Санька уже спрятал за пазуху штук пять, а я всего два. Мне обидно и не хочется отставать от него.
И вдруг Санька шепчет:
— Мирон!
И верно, я увидел Мирона, направлявшегося в нашу сторону. В руках у него был горлач и еще что-то, завернутое в чистую тряпицу. Удирать через наш лаз поздно. Если дед заметит, стыда не оберешься.
— Давай сюда! — прошептал Санька и юркнул в Миронов блиндаж. Впопыхах он треснулся лбом о бревно, которое поддерживало накат, но даже не ойкнул. Вслед за Санькой скатился в блиндаж и я. Расчет наш был прост: дед походит по саду и повернет назад, а мы спокойно отсидимся здесь, а потом убежим.
После яркого солнечного света в блиндаже темно, хоть глаз выколи. Почему-то сильно пахнет лекарством. А почему — разбираться некогда. Мы с ходу ринулись в самый темный уголок. И в этот момент послышался чей-то хриплый голос:
— Воды-ы…
Мы с Санькой обомлели: кто здесь еще есть, кроме нас? Метнулись было к выходу — и снова поздно. В блиндаже стало совсем темно — свет заслонил дед Мирон. Согнувшись в дугу, чтобы не задеть головой бревен, он прошел мимо нас и склонился в темноте над человеком.
— Стой! Стой! — вдруг закричал незнакомец. — Орлов, смотри справа! Справа смотри! Подпускай ближе… Огонь!
Я и дышать перестал, прилип к сырой глиняной стене. Но спустя минуту незнакомец умолк. Слышно было, как стучат зубы о ковш, течет на солому вода да дед бормочет себе под нос:
— Господи, боже мой… воля твоя…
Постепенно глаза привыкли к темноте. Теперь я хорошо вижу деда. Он стоит на коленях подле раненого, поправляет под головой подушку, заправляет солому под постилку. Раненый в гимнастерке, со звездой на рукаве, голова обвязана, под расстегнутым воротом тоже бинты в черных пятнах. Кровь.
Я показываю Саньке на выход:
— Пока дед нас не видит, давай тихонько…
